Философский камень

— Анталов мог бы заступиться! А он…

— Ты поступаешь, Тима, так, как тебя обязывает совесть. Анталов делает то же самое. Прибавь к этому его житейский опыт, его положение начальника школы. И не суди слишком решительно о том, чего ты сам хорошо не знаешь.

— Я все знаю! Анталов теперь не такой, каким он был в гражданскую на востоке, теперь он пальцем не пошевельнет…

— Зачем он показал тебе постановление комсомольской ячейки, которым ты так недоволен?

— Не знаю… — Тимофей горячился. — Чтобы сразу все против меня собрать в одно место и рапорт потребовать!

— Вот ка-ак! — Васенин раздумчиво потер лоб рукой. И Тимофей вдруг заметил, что даже и в бровях у комиссара появилась седина. — А я, Тима, думаю несколько иначе. Но оставим в покое Анталова. Поговорим о тебе. Комсомольцы-то ведь поступили правильно. Они проявили политическую бдительность…

Тимофей вскочил, сказал возбужденно:

— Просто не любит там кто-то Людмилу. В этом весь гвоздь.

— Ну-у… — И Васенин развел руками. — Сразу же — в личный план! Этак недолго во всю эту историю подверстать и такие чувства человеческие, как зависть, ревность и так далее. Не отрицаю их. Но важен в первую очередь все-таки социальный смысл. И он существует. Да, Тима, никуда не денешься существует.

— Я знаю, Алексей Платоныч, знаю! Но я ведь писал…

— Согласен. Людмиле, безусловно, следует быть в ряду строителей новой жизни, моральное право на это она имеет. Но делать из нее знамя протеста против несправедливого отношения к человеку, как это получается у тебя, дорогой мой Тима, нельзя. Ну, никак невозможно! Сама она опоздала, вроде дяди Гуськова, занять решительные позиции в борьбе или мы с тобой опоздали помочь ей, но Людмила находится сейчас в открытом поле, которое простреливается с обеих сторон. Аллегорически, чья пуля может ее сразить кто знает? Ты вот обижаешься на худоеланских комсомольцев. А она-то сама, первая, постучалась ли к ним? Со всей настойчивостью и твердым желанием быть с ними вместе? Боюсь, что нет, не постучалась. Вот и последствия…

Сонно зевнув, кондукторша объявила: «Крымская площадь!» — и дернула веревку. Брякнул звонок, трамвай покатился дальше. Васенин схватил Тимофея за руку, метнулся к выходу:

— Пройдемся по набережной!

Они спрыгнули с трамвая. Поднялись на мост, необыкновенно высокий. Гладкая, снежная, лежала перед ними Москва-река. В черном небе мерцали звездочки.

Тимофею вспомнилась набережная Ангары, палящий мороз, скрипучие обозы, медленно ползущие среди ледяных торосов. И комиссар читает стихи, рассказывает о декабристах, открывает ему новый, дотоле неведомый мир. Как много хорошего в жизни открыл ему комиссар!

— По-человечески, Тима, мне жаль эту девушку. И мои военные аллегории пусть будут, в конце концов, только лишь аллегориями. В действительности, конечно, никакие «пули» твоей Людмиле не угрожают. Скорее, рикошетом, они могут попасть в тебя…

— Ты очень точно понимаешь, Алексей. Я и жду такого «рикошета». Не зря же Анталов…

Васенин перебил Тимофея:

— Если ты всерьез заинтересован в судьбе этой девушки, научи ее мужеству! Если быть ей с нами — нам нужны люди, умеющие не только ходить в общем строю, но и сражаться.

— Ей ставят в вину…

— Примеры, когда люди, куда более Людмилы, казалось бы, нам классово чуждые, решительно и твердо становились на нашу сторону, нами принимались с доверием и это доверие оправдывали, — такие примеры бесчисленны. Ты и сам хорошо знаешь, сколько бывших царских офицеров с честью служит в армии нашей. Они преданны революции всей душой, потому что для честного человека защита революции — высший гражданский долг, веление совести. А Людмила — ей ведь надо только помочь, ломать себя ей не нужно. Она совсем не чужая. Выведи и ты свою Людмилу на этот благородный путь!

— Ну, правильно, Алексей! Именно этого я и хочу.

— Так сделай! — тоном приказа сказал Васенин.

И Тимофей ничего не мог на это ответить. Любой совет, любой приказ может быть хорош по замыслу своему, а вот как выполнить его на деле? Какая волшебная сила способна сейчас круто изменить судьбу Людмилы? Как научить ее мужеству, если даже письма к ней не могут пробиться? Если даже собственная его судьба тоже пока неизвестна?

Они теперь шли по набережной. Впереди вычерчивались в небе острые Кремлевские башни. Москва-река здесь — на прямой — казалась невообразимо широкой, чем-то напомнившей Тимофею зимний Амурский залив у Владивостока. Васенин все набирал шагу, и Тимофею трудно было за ним поспевать. Вдруг Васенин остановился, притопнул ногой.

— Тима, а я ведь понял тебя: ты хочешь, чтобы я поговорил с Анталовым. Хорошо, я зайду к нему.

— Алексей! Вот спасибо тебе!

— Ладно, ладно! Только… Когда я это сделаю? Сегодня же ночью я должен уехать обратно.

— Как!!! — Тимофей не поверил своим ушам.

— Неспокойно стало у нас на маньчжурской границе, Тима. Очень неспокойно. А я ведь комиссар дивизии. Если что-то начнется — с первой минуты я должен быть на передовой. Иначе я не могу. Да, Тима, да.

— Так как же… Алексей, совсем мы и не поговорили.

— Нет, почему же — поговорили! Разве ты не понял меня? Или ты не согласен со мной?

— Все понял. И согласен.

— Тогда прощай! Анталов где-то здесь живет. Что ж, подниму с постели. А ты беги! Беги!

Он обнял Тимофея, оттолкнул, сделал под козырек и повернулся, щелкнув подкованными каблуками. Исчез в ближнем подъезде. Тимофею приметились: широкая, сильная спина комиссара, круто посаженная голова. И еще посеченная от долгой носки шинель, стоптанные, походные сапоги.

К казарме Тимофей подбежал, совсем задыхаясь, в тревоге, как проберется он теперь через проходную?

Дневальный, тот же самый, наклонил винтовку, преграждая путь.

— Ты это откуда?

Тимофей не мог вымолвить ни слова. И только показывал жестами, что ему надо пройти, скорее пройти.

Но дневальный покачал головой, лязгнул затвором и взял винтовку наперевес. Уперся штыком в грудь Тимофею и…

— По-одъем! По-одъем!..

Тимофей испуганно открыл глаза. Петрик бегал между койками. Вокруг кипела обычная утренняя суета.

Он несколько дней ходил под впечатлением этого сна.

А когда наконец пришло от Васенина долгожданное письмо, Тимофей поразился: до чего же оно по смыслу своему совпадало с их ночным разговором! И даже, подчеркивая, Васенин писал: «…если ты хочешь помочь Людмиле, прежде всего научи ее мужеству», — слова, которые Тимофею запомнились после той ночи больше всего. Да, выходит, хорошо они понимают друг друга!

Ну, а с ним самим-то что? Он все ждал, когда «пуля» ударит в него рикошетом, но «выстрел» почему-то запаздывал.

Анталов, как обычно, от времени до времени присутствовал на строевых и на политических занятиях, однако держал себя так, словно бы никакого рапорта и не принимал ни от Тимофея, ни от Гуськова.

Потом прошла большая полоса предвесенних веселых дней и сгладила, почти совсем погасила тревоги.

15

Бывает иногда вот так. С утра как ляжет на губы улыбка, так до самого вечера и не покидает. Тимофей неизменно просыпался каким-то особенно легким и радостным. Бежал на физкультурную зарядку, и мускулы сами просили работы. В столовой давали удивительно вкусную кашу — гречку с салом. На занятиях все казалось до того простым и ясным, что даже хотелось забежать вперед и подсказать самому преподавателю. Все увольнительные часы приходились на самую отличную погоду. В кинематографах крутили комедии с участием Пата и Паташона — зрители покатывались от смеха.

Ко всему этому Володя Сворень наконец-таки разыскал свою Надю, с которой свел знакомство еще в поезде на пути из Владивостока. Надя оказалась лоточницей из Моссельпрома и жила совсем не на той улице, которую когда-то, при расставании, назвала Свореню. Встреча в Москве была неожиданной и оттого особенно радостной. Сворень кричал: «Ах ты, курносая! Всю Москву из-за тебя перевернул, а нашел. На самом донышке». Надя кокетливо поигрывала глазками: «А я как раз не на донышке. У всех на виду. Могли бы найти и раньше…»