Реквием (СИ)
Реквием (СИ) читать книгу онлайн
Слова белоруса Хоменко тогда, мне, в десятилетнем возрасте, родившемуся в украинском селе, в основном были понятны и, почему-то, запомнились на всю жизнь. Уже при написании главы удостоверился: Братранэць - в переводе со словацкого и чешского - двоюродный брат. Перевертень - в переводе с украинского - оборотень.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Я знал Анну Соломку-Гайду. В селе ее все звали Ганькой, но за глаза больше называли Гарапкой (Арабкой). Потомки ее, такие же бронзовые, большей частью разъехались. Я был знаком с самым младшим внуком Гарапки, Мирчей Гайдой, сыном Павла - среднего сына Гарапки.
Мирча был старше меня на три года и учился в одном классе с моими двоюродными братьями Тавиком и Борисом. У него было непривычное для наших мест лицо мавританина темно-бронзового цвета, четко очерченные полные губы и, непослушные расческе, цвета вороньего крыла, жесткие волосы. Его речь, звучавшая на "боросянском" языке, воспринималась мной непривычно и со значительной долей внутреннего протеста. Мне, второкласснику, тогда впервые увидевшему Мирчу, казалось, что его речь должна была звучать на другом, непонятном для окружающих, языке.
Дом Гарапки находился по соседству с хатенкой Чижика, сапожника из Боросян, человека удивительной судьбы. Когда отец посылал меня отнести Чижику в ремонт обувь, я часто видел, сидящей на завалинке, совершенно седую длинноволосую старуху с темно-серой, почти черной кожей. Выдающийся вперёд подбородок, короткий с горбинкой нос и, лишенные мочек, ушные раковины. Отличали старуху глаза. Миндалевидной формы, они всегда смотрели, несмотря на возраст, ясно и пронзительно. Образ ее в моем сознании соответствовал тогда образу бабы Яги из страшной сказки.
Умерла Гарапка (Айла, Анна, Аннета, Ганька) в пятьдесят шестом в возрасте восьмидесяти девяти лет. Умерла она за неделю до моего дня рождения, когда мне исполнилось десять лет. О непростой жизни и смерти Гарапки мне тогда впервые коротко рассказала мама.
Тогда мне было невдомек, что совсем рядом со мной присутствовала сама история.
История в лице Гарапки, наследницы древнего шляхтецкого рода Соломок и османских завоевателей.
История в лице Чижика, пережившего кровавую мясорубку войны и репрессий
С Мирчей при написании книги я общался единственный раз. Судя по его интонациям, он был удивлен, обрадован и несколько растерян моим звонком. По его словам, он уже не надеялся, что кому-то могут понадобиться подробности из жизни давно ушедшей в мир иной Гарапки - его бабушки. Через несколько месяцев я позвонил снова. Ответила жена, Тамара. Срывающимся голосом женщина сказала, что Мирчи больше нет.
При написании настоящей главы я часто и подолгу беседовал по телефону с ныне здравствующей семидесятисемилетней пенсионеркой из Боросян- Раисой Серафимовной Варварюк. Она - приемная дочь Аркадия, младшего сына Гарапки. Она-то и рассказала мне многое из жизни бездетной семьи помещиков Соломок, о появлении темнокожей девушки-служанки и рождении самой Гарапки.
Раиса Серафимовна утверждает, что каплица, по рассказам Гарапки, построена не Боросянами, а гораздо позже, первыми поколениями Соломок и была их родовой усыпальницей. Да и само слово "каплица" - это католическое или лютеранское название часовни, молельни. А все сёла в округе были православными. Единственный костёл в то время был только за Днестром, в Могилёве. То же о каплице и Гарапке в моем далеком детстве говорил и мой дед Михась.
Сейчас большой став на Одае зарос и обмелел. Рыба там практически перевелась. Много лет в большом ставу никто не купается. Даже мытье взрослых в ставу после пыльной крестьянской работы вытеснено благами цивилизации. У многих во дворе летний душ.
Вернувшиеся с заработков гастарбайтеры устанавливают в домах душевые кабинки. Да и слова гастарбайтер мы тогда не знали. По рассказам взрослых, на полях, виноградниках и в садах пана Соломки трудились батраки.
Оригинальный самобытный клуб общения сельской детворы и молодежи в одном из красивейших мест округи заменило сидение в интернете со стрелялками, порносайтами и сомнительными виртуальными знакомствами.
Проехать в те места моего детства на машине проблематично. Основную дорогу разрушил огромный оползень. Большая часть остальных проселков перепахана. Сейчас мне удобнее путешествовать на Одаю только с помощью спутниковой карты.
Увеличиваю изображение до четкого максимума. Взгляд жадно упирается в прямоугольник двора, где стоит наш дом. Там давно живут другие люди. Ворота. Длинная, почти прямая улица. Зная, что родители в поле, я, через шестьдесят с лишним лет, все равно с опаской кидаю взгляд вдоль улицы: до горы и до долины. Вприпрыжку пересекаю бывшее Савчуково подворье и по меже выбегаю на проселок. Сейчас там не пройти. Мой тогдашний путь на Одаю сегодня перекрыт линией отстроенных домов Малиновки, со всех сторон окруженных заборами.
Поле, наперекор времени, я пересекаю наискось извилистой тропкой, которую давно перепахали. Там сейчас узкие полоски частных наделов. Затем трусцой вдоль лесополосы, прикрывающей колхозный виноградник с северо-запада. Пешим шагом я ходить не умел.
И лишь повернув направо к долине, на склоне сдерживаю шаг. Справа редкая, всего лишь в два ряда, высаженная после войны, лесополоса. За ней пологий южный склон колхозного виноградного массива. Походя, подбираю упавшие перезрелые мурели (жардели). Обдуваю размягченные, шафранного оттенка, плоды. Муравьи неохотно покидают лабиринты, прогрызенные в сладкой ароматной мякоти. Ни с чем не сравнимый вкус диких абрикос тех лет остался только в моей памяти.
Выбежав на долину, я мысленно перепрыгиваю высохшую несколько веков назад речку Боросянку. Извилистой узкой тропой поднимаюсь по более крутому противоположному склону. Утоптанная тропинка плотно обжата высокими батогами цикория и, задевающим мои ноги, распластанным седым бодяком. По косогору выбираюсь на дорогу, которую ещё в восьмидесятых сожрал широкий оползень...
Но, глядя на экран ноутбука, чувствую, как мои босые ступни почти до щиколоток погружаются в обволакивающую горячую пыль. Я ощущаю ласку тогдашней мягкой пыли, которая способна измельчиться до состояния нежной серой пудры только коваными копытами лошадей и металлическими ободьями колес под жарким летним солнцем.
А вот и первый став. Мой взгляд движется по низкой плотине и останавливается рядом с двумя ивами, между которыми на гладко срезанном пне застыл в ожидании поклевки Мирча Научак... Скоро год, как нет Мирчи, да и ивы за шестьдесят лет, возможно, выросли другие. Миную второй став. В поле зрения выдвигается начало гребли большого става, по которой с пучком крапивы, навязанным на длинный орешниковый прут, вышагивал грозный Гаргусь.
Двигаюсь вдоль гребли. Справа полусгнившие серые сваи, уложенные полтора - два века назад для защиты плотины от подмыва. У свай вода всегда казалась теплее. Вижу наголо остриженные головы и загорелые плечи мальчишек, густо облепленные мелкими зелеными лепешками ряски. Свою голову я узнаю по оттопыренным ушам. Выжженная солнцем, кожа моих ушных раковин за лето приобретала багрово-коричневую окраску, постоянно шелушилась и казалась испещренной множественными серыми трещинками.
Время от времени в воздух взлетают, вытащенные из щелей между сваями, замшелые раки. Кувыркаясь в воздухе, они шлепаются в дорожную пыль, а то и в траву за узкими колеями дороги. Упав, несколько секунд раки остаются неподвижными. Затем, развернувшись, раки неизменно двигаются в одном направлении - к воде. Если рак упал на спину, он долго перебирает клешнями в воздухе. Зацепившись за комок высохшей грязи или за стебель травинки, рак переворачивается и неизменно берет курс на сваи, за которыми его ждет родная водная стихия.
В конце плотины направо узкая тропка, ведущая к деревянным мосткам. После пересечения вплавь става, сидя на мостках, я отдыхал, свесив ноги в теплую зеленоватую воду. В метрах тридцати строго на восток - остатки того, что было раньше курганом. Только за прошедшие шестьдесят лет высота его уменьшилась более, чем наполовину. С трудом верится, что на широкой площадке его вершины полтора века назад умещалась беседка с круглым столом и шестью резными скамейками.