Люди Церкви, которых я знал

Монахиня Лукия, садовница

На примере этой монахини можно было увидеть, даже против воли, что те достоинство и силу, которые Бог отнял у многих мужчин, Он даровал смиренным женщинам. У нее было мужество, превосходящее возможности женской природы. Она была женщиной бесстрашной как перед людьми, так и перед бесами. Когда в сердце человека, служащего Богу, есть простота, то он становится необычайно сильным. Лукия была проста и незлобива, как младенец, только что начавший ходить. Когда она стала монахиней, то старец дал ей правило молиться также апостолу Луке. Спустя какое-то время он спросил у неё:

– Как ты молишься?

Она в своей простоте ответила:

– Господи Иисусе Христе, помилуй раба Твоего Луку, апостола и евангелиста.

Она была щедрым проводником милости Божией, и Господь делал её душу ещё более широкой.

Лукия была дочерью беженцев, кажется, из района Аликарнасса в Малой Азии. Нищета вынудила её вступать в брак, наверное, более двух раз, не могу сказать точно. Это может понять только тот, кто сам странствовал по пустынным дорогам, и у кого не было собственной земли, о которой он мог бы заботиться. Впрочем, Бог раз за разом оставлял её в одиночестве, так как хотел, чтобы она служила только Ему. Что значит это предопределение? Оно – неизреченная тайна. Как только открылась киновия Благовещения, она сразу поступила в неё подобно другим беженкам.

Внешность у неё была не особо приятной, но старец Амфилохий всегда смотрел не на лицо, а на сердце. Он считал, что монастырь – место покоя для исстрадавшихся, в котором осуществляется сказанное Господом: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас»^[156].

Она очень хорошо знала, что значит для женщины иметь опору в мужчине, и часто говорила народное присловье: «Был бы муж, хоть бы и деревянный». У нас, молодых монахов, не было принято приходить в женский монастырь в отсутствие старца. Но как только он возвращался из своей очередной поездки по островам, куда он ездил для совершения исповеди, на следующий день мы уже были в монастыре Благовещения. Лукия за стенами монастыря копала лопатой сухую почву. Когда мы были рядом, она повторяла: «Когда старец здесь, то они приходят, а когда его нет, то их не видно. А нам, всеми брошенным, приходится сражаться самим, без всякого утешения». Бабушка Лукия видела, что без старца дела в женском монастыре идут не так, как надо. Поэтому она с уважением относилась к мечте старца о том, чтобы, кроме женского монастыря, устроить исихастирий в Кувари для монахов, которые оказывали бы поддержку монахиням. Оттуда был бы для них и духовник, и служащий священник, и различная помощь.

Мы много потрудились для кельи в Кувари. В последние годы своей жизни Лукия оставалась её сторожем, чтобы потом, когда в ней появятся монахи, старцу не оказаться в трудном положении. Она смотрела за постройками, ухаживала за огородами, виноградниками и оливами, поливая их из консервной банки водой из небольшого источника. Она следила, чтобы каждая капля воды попадала туда, куда следует, потому что, говорила она, без воды земля болеет. Вообще она была отменным садоводом. Чтобы работать с утра до вечера на этом совершенно пустынном мысе, требовалось много сил, тем более пожилой женщине; при этом она целых три года не давала угаснуть свету в лампаде кельи святого Иосифа.

От этой бабушки я принял эстафету монашеской жизни в Кувари в июне 1962 года. Прежде я часто ходил к ней туда и помогал в работах по хозяйству, но когда я отправился туда, чтобы жить одному, то перепугался в первую же ночь. Она много рассказывала мне об искушениях, как мысленных, так и видимых, которые она испытала в этой келье: «Знаешь, сынок, бесы каждый вечер приносили камни и загромождали ими двор. А в другой раз сундучок, в котором я держала свои вещи, во время правила начинал скакать, как резвый ягнёнок в мае. Но Бог дал мне силы и хладнокровие садиться на него и говорить искусителю: «Давай, пляши, покажи, на что ты способен». В другой раз, при полном безветрии, он подул на меня так сильно, что сбил с ног, но и на этот раз ничего не добился. Ещё, когда я шла в церковь, он потушил мне фонарь, чтобы мне пришлось идти в темноте. В такие моменты ты его не бойся: он только запугивает, а зла причинить не может никакого».

В этой монахине было то, о чём писал Иоанн Богослов: «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18). Любовь у неё была такой, что она тропинку, ведущую в Кувари, каждое лето очищала от камней и гравия, буквально подметала её, чтобы нам было удобнее по ней ходить, не спотыкаясь ногами о камни.

У этой женщины я научился многому, что пригодилось мне в монашеской жизни: любить земледелие, выбирать камни из почвы перед посевом, делать уголь для каждения, огонёк в лампадах делать небольшим. Она от всего сердца подписала мне диплом специалиста по подметанию и уборке, которым я и ныне хвалюсь. Я научился, с чего начинать то или иное дело и чем его заканчивать. Тесный путь труда она знала, как никто другой, и даже в старости она не утратила этого знания. Она была уверена, что если удастся найти способ правильно начать дело, то оно, считай, уже закончено.

Её любовь к людям была великой и никогда не оскудевающей. После того, как нам пришлось уехать с Патмоса, она продолжала о нас, детях её старца, молиться по чёткам. Наш отъезд не охладил её сердца. Как-то раз она подозвала молодую монахиню и сказала ей: «Сестра, я с поклонами молюсь о нашем Григории на трёх узелках чёток каждый день, но ведь он теперь игумен, и несёт на своих плечах ответственность за других, у него стало больше скорбей и огорчений, чем мы, послушницы, можем себе представить. Наверное, я должна молиться за него на всей сотне. Что такое всего лишь три узелка?»

На её месте другая, у которой недостаёт любви, сказала бы: «Уехали, ну и Бог с ними», – как говорила её игуменья Евстохия.

Когда у меня обнаружился сахарный диабет, она с плачем поднялась на башню, в которой жил старец, и громко закричала:

– Пропала келья в Кувари!

Перепуганный старец появился в дверях:

– Что стряслось, сестра?

– После того как заболел Григорий, Кувари осталась без хозяина.

От этой неграмотной монахини я научился не только практическим навыкам, но и многому важному в духовной жизни.

– Киновия, брат Григорий, – это не только общая трапеза, это, прежде всего, любовь ко всему, что есть в общежительном монастыре. Если ты не участвуешь в общих работах и не смотришь за всем как за своим собственным, то как ты можешь называться киновиатом? Если ты не смиришься и не будешь участвовать во всех трудах братии здесь, то как ты сможешь быть вместе с ними на небе?

Она как будто была ученицей святого Пахомия Великого^[157], который говорил: «Киновия есть общение братии во всём». Когда на неё злилась какая-нибудь из сестёр, она в конце разговора с ней всегда говорила: «Ну хорошо, сестра, благослови».

Она оставалась трудолюбивой до глубокой старости. Каждый день она работала наравне со всеми. То с тяпкой, то за рукоделием, – она всегда являла собой пример образцовой работы и того, как надо избегать праздности. В полдень она перекусывала прямо на рабочем месте едой из своей корзинки. Вечером она шла к старцу на откровение помыслов и рассказывала ему обо всём, что случилось в этот день на огородах. Её любимым был огород на месте, называемом Враста: там была келья подвижника Феоктиста, несколько скамеек и немного воды. Работая в нём, она приносила в киновию много овощей и зелени. Каждый год, начиная весной работу в огородах, она говорила мне: «Ну всё, это в последний раз. Я уже старая и больше не могу».

Это «в последний раз» я слышал многие годы. Однажды, придя в Кувари, она так неудачно упала на землю, что я испугался за её жизнь. Но она поднялась и, поклонившись мне, попросила никому об этом не говорить, потому что, если бы об этом узнали, ей бы уже не разрешили приходить сюда.