Светозары

А при очередной встрече с Колей и Васей в школе на перемене как-то сам собою возник разговор.

— Вы правда предатели Родины? — напрямую спросил у калмычат Ванька Гайдабура.

— Правда, — потупившись, ответил Коля.

— Мы — предатели, — тихо и покорно повторил Вася.

— И скот прятали, и колодцы закапывали, чтобы уморить советских бойцов?

— Ага.

— А сами вы это видели? — спросил я.

— Нет. Мы не видели, — сказал Коля.

— В нашем селе никто этого не видел, — подтвердил Вася.

— Как же так? Сами не бачили, а говорите! — возмутился Ванька.

— Не мы говорим. Все так говорят, — в Колином голосе прозвучала обреченность. — Большой начальник так сказал, когда нас выселяли из дому. Большой начальник врать не будет… Калмык плохой человек.

Вот и поговори с ними! Это как же надо запугать, под какими угрозами внушить такое?!

Как-то в разговоре у Коли вырвалось:

— Эх, был бы я русский! Родился бы в Сибири!

— У вас плохая Родина? — спросил кто-то из нас. — Там ведь, говорят, такая же степь, как здесь.

— Нет, — Коля упрямо мотнул головой, — наша степь лучше. У нас лесов нет совсем. И даже кустов. Все-все голое. Песок да типчак.

— Потому и лучше?

— Потому и лучше, — уверенно подтвердил Вася.

О посещении калмыцкого жилища мы договорились сразу же рассказать дома взрослым. Нельзя же было все так оставлять, что-то же надо было делать.

— Ах, нечистая сила! Ах ты, дьявол безрогий! — не дослушав мой рассказ, напустилась на меня шебутная бабушка Федора. — Да какой же леший вас надоумил туда итить? Там же зараза всякая! А ну, раздевайся, сымай портки — вшей смотреть буду!

— Да мы только постояли у порога, — оправдывался я, зная по опыту, что слова у бабушки не расходятся с делами.

— То-то, што у порога! — смягчилась бабушка. — Говоришь, и мертвые рядом с живыми на нарах лежат? Брешешь, поди-ка, все? Да это как же можно? Ведь какие онe ни есть — это же люди, твари господни… Это куда же начальство-то смотрит?

Бабушка Федора подняла шум по деревне, и, видать, не одна она, потому что вскоре собралось собрание, на котором решили оставшихся в живых калмыков разобрать по домам.

Не помню уж, как их делили, но нам достался крохотный старичок с рыбьими глазами. Да, да, у него были, как у рыбы, совершенно круглые, белесые и неподвижные глаза.

Он уже не мог ходить, мы с дядей Лешей привезли его из бывшего свинарника на санках, и дядя сразу отнес его на руках в заранее натопленную баню. Он сам его помыл, а шубные клочья, заменявшие одежду старика, прожарил на раскаленной каменке.

Бабушка Федора приготовила поесть из заветных запасов, хранимых ею про самый черный день — на случай чьей-то болезни или — мало ли чего? Помнится, даже бутылку костяники с сахарином достала из подпола.

Сама она старичка и кормила. Дала ложку овсяной каши, блинчик с постным маслом и чайную ложечку костяники. Старичок просил еще, протягивал к бабушке руки. Но она отрезала:

— Будя с тебя. Нельзя с голодухи много — кондрашка хватит.

Старик стал помаленьку поправляться. Застывшие рыбьи глаза его словно бы оттаяли, стали двигаться, и в них появился живой блеск. Правда, он еще сам не поднимался, но разговаривал, смешно коверкая русские слова. К нему иногда приходили Коля с Васей — они жили на дальней улице, у Овчинниковых. Это был их дедушка, а родителей у них не было. Старичок сильно радовался, пытался заговорить с ними по-своему, но они не желали и говорили только по-русски.

— Ай, плохой ребятишки, — укоризненно качал головой старик, сидя на припечке в постели, — родной язык не любит… Себя не любит? Бей себя, бей! На палка, — и он протягивал ребятишкам какой-нибудь предмет, например, ложку.

Видимо, так он пытался воздействовать на вышедших из повиновении внуков, внушить им патриотические чувства.

Как-то я задал старику болезненно волнующий меня вопрос:

— Дедушка, правду говорят, что вы, калмыки, — предатели?

Старик затравленно глянул на меня, но тут же успокоился, поманил пальцем, чтобы я подошел поближе, и тихо сказал:

— Запомнишь? Да, у калмыка был предатель. У русского тоже был маленько предатель. У казаха был, у киргыза был, у немца был предатель. Маленько… Но весь народ — не предатель… Народ… хороший, вот тако-ой! — старик широко развел руки, видимо, не находя слов.

С калмычатами я скоро подружился. Они оказались славными парнишками: простодушными, ненавязчивыми и всегда верными своему слову. Они оба знали наизусть «Памятник» Пушкина, где поэт выражает надежду, что его будет помнить и чтить на Руси, кроме всех других пародов, «и друг степей — калмык». Они знали, что Пушкин некогда посетил их степи, и на полном серьезе утверждали, будто он там был женат на самой красивой калмычке, и что поэтому у них на родине многие калмыки «точь-в-точь похожи на Пушкина» — даже кудрявые и с «бакенами».

Все это не вязалось с их отрицанием хоть каких-нибудь достоинств своего народа, о котором калмычата отзывались плохо.

— Калмык хитрый, — говорил Коля.

— Всех хитрей, — вторил ему Вася.

— А вы? Вы же не хитрые, — начинал возмущаться я.

— И мы хитрые.

— Ну, и в чем ваша хитрость?

— Потому что мы дураки, — как бы подводил черту Коля.

Может, грешно так думать об этих открытых и наивных ребятишках, но сама собой напрашивается мысль: возможно, самобичевание было у них одной из форм самозащиты?

А к весне калмыки так же внезапно, как и появились, куда-то исчезли. Приехали из района на подводах, собрали их по дворам и увезли. При этом молодой их начальник-надзиратель и приехавшие за ними русские милиционеры были почему-то сильно недовольные и злые…

Но все это было аж когда? А речь в этой главе идет о последней военной весне… И рассказать-то я хотел всего-навсего об игре в шарик — мужественной и почти напрочь позабытой игре моего детства. Но вон куда увели воспоминания…

…А калмыков мы больше никогда не видели. Осталась лишь неизбывная и горькая память о них. И еще сожаление о том, что не знаю я подлинных имен тех прежних дружков своих — Коли и Васи, не знаю их фамилий. Где они сейчас, что с ними? Если, конечно, остались живы.

И теплится слабая надежда: вдруг да попадется кому из них эта книжка моя.

Ведь дело-то было, и правда, давно…

Глава 9

БЫЛА ВЕСНА…

1

Умирал мой дедушка, Семен Макарович…

Теперь ему и с печи слезть — так и то большого труда стоит. Лежит целыми днями под изодранным полушубком и только глухим надсадным кашлем выдает себя.

А на дворе весна, работы невпроворот, и про дедушку словно бы все забыли. Лишь изредка навестит его старый дружок Тимофей Малыхин.

— Ты живой ишшо, солдат? — осведомится с порога, потом, кряхтя, залезет по припечек, свернет по цигарке для себя и для дедушки. Тот с первой затяжки зайдется в кашле, обуглится лицом, о Тимофей бестолково суетится, не зная, чем помочь:

— Вот якорь тебя зацепи, хотел вить, как лучше…

— Не… выкурил я, видно, свой лимит, — стонет дедушка, отхаркиваясь в тряпицу, — пора уж, сынки, Паша с Никитой, должно, обо мне соскучились.

— Погоди, поживем ишшо трошки, там належаться успеем, поди.

— Оно-то ток. Шибко уж до победы дожить охота. Маленько уж осталось, под Берлином, говорят, наши-то… Да ей ведь, курносой, не прикажешь…

— Крепись, солдат, авось дотянешь, — успокаивает Тимофей. Они долго молчат.

— Как там, на улице-то? — спрашивает дедушка.

— Дак весна хорошая, дружная. Снег с пашни сволокло, землица паром исходит, аж стонет — зернышка просит. Счас бы только руки, да где оне?

— Беда-а, — вздыхает дедушка. — Вот она, жись-то — пролетела, будто ничего и не было. Сынов ростил, хотел память после себя оставить — и те погибли. Где же она, справедливость-то, куда же это господь бог-то смотрит?