Люди Церкви, которых я знал

Накануне Благовещения в келье обычно было много приготовлений: в храме готовились к бдению, а на кухне – к праздничной трапезе с рыбой под чесночным соусом. В том году у братии не было заготовлено никакой еды. Уже много дней море бушевало и бешено билось волнами о прибрежные скалы. Ни одной лодки не было видно на море, а монахи не могли даже подойти к воде, чтобы порыбачить. Монах Феоктист угрюмо ходил туда-сюда и ворчал:

– Впервые в моей жизни будет Благовещение без рыбы.

Старец говорил ему:

– Ничего, у Бога есть рыба.

– Отец, у Бога есть рыба в море, а в наших тарелках её нет!

Началось бдение. Старец служил, а Аполлос с Феоктистом читали и пели. Всю ночь Феоктист не умолкал, постоянно причитая: «Что за праздник без рыбы?» В конце литургии, когда начали петь задостойник «Благовествуй, земле, радость велию», живший в келье кот стал настойчиво стучаться в окно над клиросом. Нетерпеливый Феоктист оборвал пение на середине и вышел посмотреть на кота. У того в зубах была большая рыбина, но Феоктисту он её не отдал. Когда старец раздавал антидор, Феоктист сказал ему:

– Кот принёс нам рыбу.

Старец, выйдя из церкви, позвал кота:

– Подойди сюда! Дай-ка её мне. Разве ты её принёс не для нас?

И кот положил рыбу старцу в руки!

Отец Аполлос жил среди дикой природы, на каменистой почве Патмоса, где змеи, скорпионы и ядовитые пауки плодятся в необыкновенном количестве, как грибы после дождя. Кажется, старец никогда не обижал этих пресмыкающихся и насекомых, а они, в свою очередь, не трогали старца. Какое-то время вместе с ним жил один православный француз, исследовавший богослужебные книги. В келье было полно клопов, которые не давали спать чувствительному гостю. Такая напасть вынудила его купить инсектицид и опрыскать им свою келью. Необычный запах препарата донёсся до старца Аполлоса. Он спросил у француза:

– Жак, что это за запах?

– Это, батюшка, препарат, который убивает клопов.

– А этих клопов ты, что ли, создал?

– Нет, конечно; их создал Бог.

– Тогда попроси Бога, чтобы Он убрал их, а сам не убивай.

И действительно, клопы никогда не беспокоили старца, в то время как из несчастного европейца они пили кровь и днём и ночью. Наконец Жак сказал старцу Амфилохию: «Это ужасно: из меня они пьют кровь, а возле старца их и близко не бывает. Но ещё ужаснее то, что он не разрешает их вывести, а заставляет меня просить милости у Бога».

По великим праздникам – на Пасху и Рождество – он приходил на службу в пещеру Откровения. Там я принимал этого почтенного старца, который выглядел как настоящий священник. Меня поражали его большие, идеально чистые, блестящие туфли из грубой кожи на резиновой подошве. Неужели этот человек не касался ногами земли, когда шёл сюда? Он что, летел? Его белые носки подчёркивали чёрный цвет туфель. Он не ходил, а шествовал, как властелин пустыни, никого не задевая.

Мы с ним часто беседовали об искушениях, случающихся в пустыне. О самых страшных вещах он мог говорить самым спокойным тоном.

– Трудно бороться в совершенном одиночестве, но в нём ты ощущаешь близость Бога.

Он постоянно повторял: «Люди находятся от меня очень далеко, зато Бог во мне и вокруг меня. Мне нечего бояться. Бывает, что плоть разгорается от малейшего помысла, как костёр на ветру, но благодать Божия даёт мне силы заниматься тяжёлыми работами и поститься, несмотря на старость. Искушением бывает также и нищета, когда тебе неоткуда взять необходимое, но и это можно одолеть. Когда ты закончишь молитву и скажешь «Аминь», Бог посылает тебе всё самое необходимое оттуда, откуда ты совсем не ожидаешь, и тебе не приходится протягивать руку за милостыней».

Говорили мы и о богослужении. В этих беседах он, как и всякий человек, вспоминал о прекрасных днях и том замечательном времени, которое он проводил с теми, кого любил, особенно о старце Макарии:

– Он служил величественно, как иерарх, и голос у него был приятный и звучный. Все богослужения он совершал так, как будто с ним в церкви стояли тысячи, хотя нас было всего двое, или, самое большее, пятеро. Он никогда не служил спешно.

Он признавался мне, что ему трудно было с отцом Феофаном, который сокращал службы.

– Богослужение – наша школа, наша пища и питьё, наш отдых и радость. С его помощью мы легко находим то, что ищем, – Христа.

Пустынник Аполлос почил в январе 1966 года, но не на месте своих подвигов. Он совершенно ослеп и был вынужден перебраться в Камбос, где стал жить у своей скромной сестры. Таким образом, дверь кельи закрылась за старцем, и с тех пор рука монаха больше не отодвигала её засова.

Преподобный Аполлос, со всем дерзновением, которое ты имеешь пред Богом, непрестанно моли, чтобы вновь наполнилась людьми келья, которую ты охранял сорок пять лет. Аминь.

Монахи Артемий и Феоктист

Не могу не упомянуть и об этих двух отцах. В них был настоящий монашеский дух. Они напоминали лучшие времена монашества: скромные рясы, мозолистые руки, туго затянутые кожаные пояса, без нынешних серебряных блях. Весь их вид говорил о том, что они жили вдали от мира, что в них не было мирского духа. Тип исчезающий: не успеешь запомнить, как он уже уйдёт. Их общества искали как чего-то полезного. Они не говорили того, что сказал нам в 67-м году один известный святогорский монах: «Как это вы, студенты богословского факультета, не отыскали меня?» – но: «Уходите от нас подальше, нам нечего вам дать». Как раз этого «нечего» я и искал у этих монахов, и нашёл: их глубокое смирение. У обоих в глубине души было запечатлено имя их духовника: «Иеромонах Амфилохий, истинно любящий отец».

Артемий

Отец Артемий был из женатых. Он был человеком, перенёсшим много невзгод. Он терял свою спутницу жизни и раз, и два, а может быть, и три раза. Он был вынужден вступать в очередной брак, чтобы было кому присмотреть за его многочисленными детьми. Этот старец был из тех людей, которые готовы забиться в самую узкую щель, лишь бы скрыться от лица Господня. Но всякий раз, когда он наводил мосты к мирской жизни, Бог давал ему встряску, пока он, наконец, не обратился к служению Ему.

Он стал монахом в пожилом возрасте, но очень быстро приобрёл монашеский нрав и образ поведения. Страдания дали ему хорошее знание жизни. Он никогда не считал её чем-то постоянным, не ждал от неё неизменности: она была для него путём, полным обязанностей и ответственности. Его жизнь, лишённая комфорта, подготовила его к тому, чтобы стать собранным монахом: поступки его были осмысленными, а слова ёмкими.

В середине 50-х годов я видел его, когда он по праздникам приходил в монастырь Иоанна Богослова с корзинкой в руке. По нему было видно, что он живёт в келье монастыря и занимается земледелием. Впоследствии выяснилось, что он действительно прекрасный земледелец, обладающий большими познаниями в этой области. В церкви он обычно становился где-то в стороне; он стоял со скрещёнными руками и молился на торжественных богослужениях как забытый всеми гость. Позднее он стал жить у пещеры Откровения, когда там служил отец Павел Никитарас. Именно там я с ним познакомился и получил настоящее удовольствие от его монашеского устроения. От него нельзя было услышать ни шуток, ни болтовни. Единственным, что его интересовало, было то, спасётся ли он и удостоит ли Бог его ничтожество Своей милости. Он ощущал себя настолько бесполезным, настолько ниже всякого творения, даже бессловесного, что Бог, – как он говорил, – никогда не станет искать его среди Своих созданий.

Как-то вечером, когда он сидел возле пещеры Откровения на белой скамейке, я спросил у него о его жизни в миру. Он долго мне о ней рассказывал, но мне ясно запомнились две вещи: его плач и постоянное «Слава Тебе, Боже!»

По воскресеньям в святой пещере до того, как туда придут ученики церковной школы, он как-то пел песнопения воскресной полунощницы: Троичны Григория Синаита, «Господи, помилуй»… Я намеренно остался снаружи, чтобы насладиться прекрасным, как у ребёнка, голосом восьмидесятилетнего старца, который не огрубел от времени и тяжёлой сельской жизни.