Светозары

Наконец, шарик высоко и ровно полетел в синее небо. И там, в вышине, настигла его Мишкина шаровка. Удар пришелся, как по заказу, толстым тяжелым концом палки, и шарик взвился ввысь, улетел аж за спины «голящих в поле». Моя команда, что есть духу, бросилась за своими шаровками: надо успеть их вынести, пока соперники завладеют шариком и перекинут его своей матке, Федьке Овчинникову!

Шустрый парнишка Ванька Гайдабура уже достиг было цели: вот она, лунка, которую надо «посолить», ткнув в нее концом шаровки, еще одни рывок… но что-то случилось с ним, он споткнулся, перевернулся через голову, да так и остался лежать неподвижно на боку, свернувшись калачиком.

В общей суматохе, в шуме и гаме, я первый это заметил и подбежал к своему дружку. Лицо его было землисто-бледным, из носа вытекала струйка крови. Подоспели еще ребятишки, мы подняли Ваньку под руки, поставили на ноги. Он тяжело обвисал, у него подламывались ноги.

— Что с тобой? — допытывались мы. — Захворал, что ли?

— Он хочет есть, — сказал его брат Василек. — Мы давно ничего не ели…

В деревне голодали почти все, но труднее других — это мы знали — жилось многодетной Гайдабуровой семье.

У кого-то оказалась в кармане пара вареных посиневших картошек. Ванька заглотил их, не жуя, в два приема и вроде бы маленько ожил, даже развеселился, чтобы скрыть нечаянную свою слабость.

— Обманул дурака на четыре кулака! — кривляясь, пропел он тому парнишке, который отдал ему свою картошку.

— У-у, подкоровник! — обозлился парнишка. — Теперь больше не омманешь.

В то время всех гайдабурят дразнили подкоровниками. Даже частушку кто-то сочинил:

Дили-бом, дили-бом,

Загорелся кошкин дом.

Ночевали Гайдабуры

У коровы под хвостом.

Насчет поэзии, может, и не шибко, зато суть отражалась полностью. Дело в том, что нынешней зимой проводилась очередная кампания по подписке на государственный заем. Агента, проводившего подписку, колченогого Тереху Вырикова, в нашей деревне боялись, как черт ладана. Тем более, что он же был и налоговым агентом. Тереху не взяли на фронт по инвалидности, у него были «калачиком» ноги: в детстве упал с крыши и повредил коленные суставы. Был он грузный, ходил мелкими шажками, по-утиному переваливаясь с боку на бок на кривых своих толстых ногах. И был злой — ненавидел людей, особенно слабых и беззащитных. Казалось, ему доставляет наслаждение издеваться над ними.

Моя бабушка, Федора Арсентьевна, любившая иногда пофилософствовать, бывало, говаривала, «защищая» злобного агента Тереху Вырикова: «А што же вы хотели? Сами же болтаете, што человек от обезьяны появился. Ну, дак и все правильно, у животных тварей так и водится: самого слабого обязательно загрызут в усмерть. И в собачьей стае так, и в коровьем табуне, и в отаре овечьей… На што курицы кроткие птицы — а и то слабую да больную обязательно промеж себя задолбают, ежели не доглядишь».

Наверное, характер человека все-таки откладывает отпечаток на внешность. Помню, какие нехорошие у Вырикова были глаза: выпуклые, оловянные — уставится и не моргнет, все у тебя внутри замораживает.

Бедную бабенку в сельсовет вызовет и начнет за налоги распекать: «Скрываешь от Советской власти! Подрываешь мощь государства! На чью мельницу воду льешь?!» — «Дак нету овечек-то, где же я шерсти возьму? — взрыдает какая-нибудь многодетная вдова. — И куриц нету, а бумажка пришла — сто двадцать яичек сдать… Где же их взять-то? Самой, што ли, нестись?..» — «Ах, еще и шуточки? Еще и издеваться над Советской властью?» — округлит агент свои глаза-свинчатки, и такой злою влагой они нальются, будто в них наплевал кто.

Летит времечко, сейчас уже и пожилые люди помаленьку стали забывать, что было в те годы. Например, всякий ли из деревенских стариков нынче до точности сможет назвать, какие налагались на колхозную семью налоги?

Наверное, в разных местах они были неодинаковые. В нашей же деревне Ключи (недавно мы с матерью долго сидели и вспоминали, подсчитывали) налоги были примерно такие. Если во дворе имелась корова, то за год нужно было «сдать в государство» от трехсот до четырехсот (в зависимости от жирности) литров молока. Удои же при тогдашних кормах, как правило, не превышали шести-восьми литров в сутки. Корова в основном доится только месяцев восемь в году (зимою она молока не дает), поэтому нетрудно подсчитать, что же оставалось семье. Держать эту скотнику было просто-напросто невыгодно: попробуй-ка тайком от начальства, ночами накосить ей на зиму сена где-нибудь на заброшенных покосах-неудобицах ради тех капель молока, которые оставались тебе от жесткого налога! А порядок был такой: пока с государством не рассчитался, сам есть молоко от собственной коровы не смей. Не с тех ли времен пошла гулять по свету поговорка — обдирают, мол, как дойную корову.

Но с этим хоть было всё ясно: что имеешь — как говорится, отдай и не греши. А дело-то доходило и до такой дикости: отдай то, чего не имеешь. Например, в нашей деревне существовал налог на куриные яйца: с каждого подворья взималось сто двадцать штук яиц, независимо от того, держат ли хозяева кур.

Свинью, бычка или овечку никто не имел права забивать у себя дома, дабы не утаить, не припрятать шкуру. Скотинку обязательно нужно было вести на бойню (за неимением таковой — в соседнее село), и там «в пользу государства» отбиралась шкура или овчина, а заодно и добрая часть мяса…

Сейчас нас, переживших войну, иногда спрашивают: как народ это все терпел, неужели безмолвствовал? Думаю, не безмолвствовал, нет. Никогда в моем русском народе не было тупой рабской покорности, и если уж не оставалось других способов борьбы с произволом (сперва «начальство», дравшее с людей три шкуры, прикрывалось «законами военного времени», потом — «трудностями послевоенной разрухи» и т. д.), если уж извечное многотерпение, совестливость и сострадание к ближним, на чем порою умело играли чиновники и бюрократы, не позволяли выступить в открытую против насилия и произвола, то это вовсе еще не значит, что был попран свободолюбивый народный дух, что была затоптана «искра сокрытая».

Все помыслы и чаяния, как в зеркале, отражались в устном народном творчестве, фольклоре. Собрать бы сейчас все огромное множество «неофициальных» песен, частушек, пословиц и поговорок, анекдотов и бывальщин той поры — и сразу бы стало ясно, присуща ли нашим душам «рабская покорность». Вот характерные частушки:

Шла корова из колхоза,

Слезы капали на нос:

— Отрубите хвост под корень.

Не пойду больше в колхоз!

Или:

Для тебя, товарищ Сталин,

Я б козу зарезать мог.

Только нет моей козлушки:

Отобрали за налог…

Нет, никогда не было в наших сердцах святости по отношению к «отцу всех племен и народов». Анекдот: «Чем отличается Сталин от царя Николая?» — спросили у древнего казаха, которому и при последнем царе удалось пожить. «У-у, разница большой, — ответил аксакал. — Николашка был человек шибко неграмотный, шибко темный: сотни баранов казах имел, царь об этом не знал, но догадывался. А Сталин — умный, голова светлый, глаз шибко зоркий: одни баран у казаха завелся — и то увидел: отдай шерсть, отдай мясо, отдай овчину!».

Вот как раз исполнением таких указаний «мудрого вождя» занимался в нашей деревне налоговый агент Тереха Выриков. Вызовет в сельсовет несчастную вдову-задолжницу и начнет распекать — сам царь и бог, наделенный неограниченной властью карать и миловать: «Мать тебя, переметь! Почему налог не платишь? Ты кого счас видишь перед собой? Ты думаешь, это Терентий Кузьмич Выриков перед тобой в кресле развалился? Нет! Это сама наша родная Советская власть в моем лице перед тобою, дурой, сидит…»