Волосы циннвальдитового цвета (СИ)

Обида исчезла, я враждебно посмотрела на родителей. Хотелось, чтобы от моего взгляда им стало не по себе, развернулась, ушла в свою комнату, схватила первые попавшиеся под руки вещи и ушла, не прощаясь. На улице я столкнулась с той старухой, о которой говорил отец. Она с усмешкой и осуждением смотрела на меня. Злость разобрала, проходя мимо, я плюнула ей прямо в лицо. Она перепугалась, завопила, как сумасшедшая, но я не стала обращать на это внимания, бегом покинула свой дом, добралась до остановки и уехала. Я сидела у окна автобуса и думала, как же быть дальше: за душой не копейки, друзья и подруги никогда бы не приютили меня, оставалось просить о помощи одного единственного человека - Егора.

Он не отвернулся от меня, велел сойти с автобуса и ждать его, подобрал прямо на остановке, утешил, пообещал что-нибудь придумать. Я снова поразилась тому, насколько же он умный - сегодня ни слова не сказал о возможности примирение. Понимал -родители нанесли мне слишком глубокое, слишком личное оскорбление, мириться с которым нельзя.

- Юля, - начал он, когда я выговорилась и немного успокоилась. - Раз всё сложилось так, думаю, нет смысла скрывать больше - я тебя люблю. Если ты окажешь мне такую честь и согласишься переехать ко мне, я стану самым счастливым на свете человеком. Если пожелаешь, мы даже скрепим нашу связь пусть и формальными, но для некоторых людей весьма значимыми узами брака. Я готов к этому, готов прожить с тобой всю жизнь, потому что знаю - другую такую я никогда не повстречаю.

Сбитая с толку, ошеломленная таким признанием, я не знала, то ли мне радоваться, то ли плакать. Наверное, мое "да" было слишком тихим, неубедительным, но всё равно было "да". Он отвез меня к себе в район, о существовании которого я даже и не знала. Шикарные дома, ухоженные улицы - всё здесь совершенно не походило на выселки. Его особняк - по-другому и не назовешь двухэтажную громаду, раскинувшуюся прямо у берега речки - был великолепен. Я и представить не могла, что люди живут в такой роскоши. Я даже позабыла об обиде на родителей. Он поселил меня в своей комнате, предложил начать обживаться и чувствовать себя здесь хозяйкой. Когда наступила ночь, он не потревожил мой покой, позволил мне как следует отдохнуть. А сегодня утром я вспомнила, что уже несколько дней не писала своих заметок и поскорее, чтобы ничего не забыть, полезла в сумочку, чтобы достать ежедневник. Но его там не оказалось. Я поняла, что забыла его дома.

Сама не знаю почему, но я отправилась туда. Ключи лежали в кармане, я быстро поднялась на свой этаж, замерла перед дверью в нерешительности. Это место я считала своим домом девятнадцать лет. И теперь я не могла туда войти. Если мои родители увидят меня, я... я не знаю, как себя вести, что говорить, да и нужно ли что-нибудь говорить. Но оставить дневник здесь я не могла, потому вставила ключ в замок, повернула его и, стараясь не смотреть по сторонам, ворвалась внутрь, направилась прямиком в свою комнату. Отец, совершенно пьяный, валялся посреди коридора, матери поблизости не было видно. Я переступила через него, зашла к себе, отыскала ежедневник, направилась назад, взгляд снова упал на отца и... Наверное, это был самый гадкий поступок, который я совершила за всю свою жизнь. Почему я это сделала? Наверное, боль и злость возобладали над совестью и стыдом. Я остановилась перед отцом, сжала кулаки и, занеся ногу, опустила каблук ему на живот. Опустила резко, вдавила его изо всей силы, потом пнула носком ноги в лицо. Он повалился на бок, из носа брызнула кровь, но я уже не могла остановиться, стала бить его, топтаться по нему, выплескивая свою ярость и накопившуюся обиду. Я визжала как истеричка, перебудила всех соседей. Мать выскочила из комнаты и, увидев, что я делаю, бросилась на меня, но я отшвырнула ее и бросилась бежать.

Не помню, как вернулась к Егору и не знаю, что будет теперь. Если я, боже, не допусти этого, убила своего отца, за мной приедут, и запись эта станет последней. Тогда дневник прочитает только Егор. Поэтому я пишу тебе, любимый. Не забывай меня, я тебя тоже полюбила, с того самого момента, как впервые увидела".

Казалось бы, ежедневник должен был оборваться, но нет, пролистав пару пустых страничек, Агния нашла еще запись. Даты не стояло, но буквы обводились многократно до такой степени, что бумага в нескольких местах разорвалась. Ручку вдавливали с ожесточением, было видно, что запись оставили в период сильного эмоционального возбуждения. Вот, что там было написано:

"Теперь я могу смеяться, хохотать, как безумная, ведь я свободна. Могу забраться на крышу и полететь, могу лечь на рельсы и отдыхать, могу заплыть на середину Гулящего и нырнуть, проверить, смогу ли я достать самого дна.

Мечты, они разбиваются, и когда это происходит, становится нестерпимо больно. Невозможно повременить, что дарованное тебе небом счастье может раствориться также внезапно, как оно и появилось.

Мы так дружно жили, он всегда улыбался мне. Мы спали с ним, как муж и жена, я готовила, следила за домом, всё было так хорошо, казалось, я в раю. Родители... Все удалось замять, удары, казавшиеся мне смертельными, не причинили отцу ни малейшего вреда. От побоев остались только разбитый нос и задетая гордость. Но родители от меня отвернулись. Только зачем они мне теперь? Они мне были не нужны, я не могла понять, как нас с ними могло что-то связывать. Они думали обо мне плохо, так пускай забудут меня, я, в свою очередь, отрекусь от них.

Егор поддержал меня в этом. Он вообще всегда меня поддерживал. Пока не приехали его родители...

Это было как наказание, как проклятье. За то, что я отвернулась от своих родителей, меня не приняли родители Егора.

Как же хочется забыть день нашего с ними знакомства. Но я не могу. Чванливый, высокомерный отец Егора, одетый с иголочки. Его супруга, бледная, как сама смерть(оказалось, у нее была волчанка и под тоннами пудры и всяческих кремов она скрывала уродливое покраснение в форме бабочки, растекшееся по всему ее лицу), худая, как скелет, одетая вычурно, безвкусно. Они с сомнением, даже враждебностью изучили меня, не стесняясь моего присутствия, стали отпускать колкости и замечания по поводу моей внешности, манеры одеваться, жестов и мимики. Я думала, смогу привести их речи на бумаге, но руки отказываются слушать, настолько задели меня их слова. Нет-нет, всё оставалось в границах приличия, но иногда даже без ругательств можно задеть самые чувствительные струны души. И после этого даже самые грубые и неотесанные слова покажутся желанными. Но самое страшное - Егор не заступился за меня... Он иногда... Иногда он посмеивался. Да, посмеивался! Я бы не заплакала, я не должна, не могла. Но когда увидела усмешку на его лице, узнала что-то глубоко неприятное о нём, осознала всю бедственность своего положения. Первая любовь, так я назвала чувства, вспыхнувшие во мне в момент нашей встречи. Я думала, я мечтала, я была убеждена, что он испытывает то же самое, но когда у его губ собирались морщинки после очередной обидной шутки его родителей, я начинала понимать... смутно подозревала... Кем я была в этом доме? Его родители со всей очевидностью дали мне это понять. Я приживалка, вцепившаяся хваткой хищницы в богатого человека. Я не ровня ему, я высельчанка, не закончившая школу, а он с высшим образованием. Его отец открыто назвал меня временным увлечением, а Егор молчал. Почему он не одернул своего отца тогда?

Позже, намного позже, я пойму, какой была дурой, как ошибалась. Правду говорят - биржевой игрок крепок задним умом. Если бы я могла знать, к чему приведет наш роман, я бы, наверное, прокляла тот день, когда вышла из дому...

Нет! Даже после того, что случилось, я люблю тебя, Егор, я не отвернусь, как отвернулся ты, я не забуду, я постараюсь стать тебе ровней.

Он пришел после ужина. Грустный, подавленный.

- Ты не понравилась родителям, - сказал он.

Я, заплаканная, разбитая, кивнула.

- Надеюсь, ты можешь их простить. Они люди из другой среды, им неведомы чувства, которые нас с тобой связывают.