Звездная роль Владика Козьмичева(СИ)

Не видеть всего этого Владик не мог. Чем лучше он узнавал эту жизнь, тем все в больший диссонанс с происходящим вступали для него бравурные музыкальные произведения о покорении рек, гор, освоении тайги...Этот диссонанс он не просто наблюдал. - он его ощущал, чувствовал, буквально слышал. После поездки на БАМ он стал выключать телевизор, когда из него металлическим, бившим по ушам звоном вырывалось.

Слышишь, время гудит - БАМ!

На просторах крутых - БАМ!

И большая тайга покоряется нам.

Слышишь, время гудит - БАМ!

На просторах крутых - БАМ!

Ему, уже увидевшему не одну подобную стройку, становилось все более очевидным, что в каждой из них продолжается хорошо закамуфлированная идеологическим аппаратом партии и комсомола сталинская практика эксплуатации народа. Только не методами ГУЛАГ(а), а под видом экономически стимулированной борьбы за светлое будущее.

Размышления эти, хотя он прекрасно понимал, что все это не более чем для внутреннего употребления, не могли себя не обнаружить. В очерке об одной такой великой стройке он лишь вскользь намекнул, что, с его точки зрения, такая практика материального стимулирова-ния молодежного энтузиазма есть не что иное, как следствие сложившейся в плановой экономике системы оплаты труда, не достойной человека. Сверчков очерк не подписал и вызвал для разговора. Не было обычной для него записки с приглашением переговорить. Был лишь звонок секретарши, сообщившей ему, что в такой-то день и час ему надлежит прибыть в кабинет товарища Сверчкова. Владика эта официальность насторожила. И, как оказалось, не напрасно.

На сей раз их общение отличалось от привычного. "Понятно, это не случайность", - сразу подумал он. И оказался прав. Не было и привычного для таких случаев чая. За столом сидел не обычный душечка, а заведующий самым большим отделом одной из самых важных газет страны.

Собственно, это был не диалог, а монолог Антона Вениаминовича.

- Прочитал я Ваш материал, Владлен Константинович. (Владик сразу обратил внимание на это официальное обращение). Очень внимательно прочитал. Как всегда, ярко и красиво. С этой точки зрения, все хорошо. Но... - и, выдержав многозначительную паузу, продолжил, - но Вы допустили... Как бы это мягко сказать, неточность... Скажу больше. По сути дела, Вы вольно или невольно покушаетесь на основополагающий принцип социализма "от каждого - по способностям, каждому - по его труду". Естественно, что после такого ... рекомендовать Ваш материал в номер я не могу.

Владик слушал Сверчкова и еле сдерживался, чтобы не сказать вслух. "Потому так у нас и получается - чем ты способней, тем меньше получаешь. А если ничего другого не умеешь, как отбойным молотком мерзлоту долбить или костыли в шпалы забивать, тебе и платят по- другому. На то ты и гегемон, и оплот партии! Потому инженер может получать меньше подчиненного ему рабочего. Да ты и сам, Антон Вениаминович, не хуже меня понимаешь! Но должность обязывает строгать меня..."

- Поэтому, - продолжал Сверчков, - я хочу, чтобы Вы подтвердили мое предположение о непреднамеренности появления в статье такого пассажа. Тогда у меня будет основание разрешить Вам кардинальную переделку второй части и ее печати. Естественно, что этот разговор останется между нами. Однако Вы должны знать, что Ваши дальнейшие материалы я буду подвергать самому придирчивому анализу. Я не намерен допускать, чтобы мои работни-ки ставили под удар мой, и не только мой, авторитет, но и газеты. Считайте сказанное моим устным замечанием. Все! Я Вас слушаю.

- Что ему сказать, - подумал Владик. - Скажу, что фрагмент, вызвавший его ярость, не случайный - придется, не поднимаясь со стула, написать заявление об увольнении. Чем это кончится? Черт его знает... Одно очевидно - скандал обеспечен. А на носу диплом. Он ведь, наверняка, накапает... Как поступить? К деду что ли обратиться? Времени нет. Черт с ней, со статьей...

- Пожалуй, Вы правы, Антон Вениаминович. Недодумал. Но Вы ведь знаете, что о про-блеме оплаты труда инженерного корпуса говорят многие. Ничего нового я не сказал. Я понял, чем вызвал Ваше недовольство. Статья о всенародной стройке, а тут я со своей несправедливо-стью... Об этом, если и писать, то специально. Считайте, что я все понял.

- Ничего ты, Козьмичев, не понял, - уже более миролюбивым тоном отреагировал Сверчков. А не понял ты того, что не надо лезть не в свое дело. Для таких статей есть "Прав-да", "Экономическая жизнь". У нас другой профиль... Запомни!

Статью Владик переделал, но случай тот долго не давал ему покоя. Сколько можно, как долго он будет отдавать вынужденную дань этой трескотне о великом подвиге советского народа и молодежи во имя строительства светлого будущего? - размышлял он.

Отчетливо всплыл в его памяти разговор со Сверчковым по поводу первой его публика-ции в "Труженике". Вспоминал он и те внутренние компромиссы, на которые шел во имя многих своих публикаций. Были ли они случайностью или чем-то большим? - размышлял Владик. Ведь сумел же не пойти на поводу у Лены, когда та усмотрела в первых рассказах внеидеологичность. И в итоге оказался прав. Сумел! А с другой стороны, вспоминал он, ведь сам, без чьего-либо влияния решил не включать в рассказ "Рубикон или томление духа" то, о чем на самом деле говорил дед Трофим. Побоялся, что цензура не пропустит. Вспомнил и том, что ни в одном из написанных за годы учебы в Литературном институте рассказов не было ни строчки, в которой могло бы проявиться его внутреннее неприятие многих аспектов социали-стической действительности. Кто меня заставлял так поступать? - задавал он себе вопрос. Никто! А так ли это? Нет! Заставляла та самая действительность. С ее партийной идеологией, цензурой и критикой, сломавшими жизнь тем же Зощенко, Ахматовой, Мандельшта-му...Теперь он хорошо знал все партийные постановления, касавшиеся литературы и музыки. В той среде, в которой он вращался в институте, хорошо помнили разгром, учиненный Хрущевым художникам. Доходили до него разговоры и о судьбе Виктора Некрасова, написав-шего сразу после войны повесть "В окопах Сталинграда" и выдворенного совсем недавно из Советского Союза. Но что интересно - с Севериновым ни о чем подобном разговоров просто не возникало... Не было - и все!

А почему? Потому, - сформулировал в итоге Владик, - что ни в одном романе, повести, рассказе Евгений Геннадьевич ни на йоту не отступал от принципов социалистического реализма, любимого дитя партии. Того самого, суть которого, несмотря на отличные оценки на экзаменах, он, как ни старался, не только не понял, но и не принял.

Вот и получается, - размышлял он, - что писательская и журналистская жизнь и в самом деле есть та самая "осознанная необходимость" следования линии партии и соцреализму. Кем осознанная? Мною? Только я этой необходимости никогда не осознавал. Следовательно, мною, моим пером управляет некая, не данная я мне в ощущениях сила, заставляющая меня поступать, то есть писать, не то и не так, как хочет моя душа. Ну и что делать?

Опять этот сакраментальный вопрос. Да что это за жизнь такая? Вопросы, вопросы, во-просы... Постепенно начинали формулироваться ответы на эти проклятые вопросы, объеди-нившиеся, в конце концов, в его кредо. Но оно работало лишь на его писательскую половину. А что делать с журналистской ипостасью? Продолжать жить в мире, где апологетика идей партии и коммунистического строительства есть единственный способ существования? Это означало одно - шизофреническое раздвоение его личности на Владика-писателя и Владика-журналиста... А он хотел быть и оставаться собой.

Но что он из себя представляет? Есть ли у него свое мировоззрение, своя идеология? На эти вопросы у него не было утвердительного ответа. Ему казалось, что существует какой-то другой тип, модель, пусть и на социалистической основе, но без этого удушающего диктата партии. Правда, он знал об идее социализма с человеческим лицом и ее печальной судьбе во время знаменитой "Пражской весны" 1968 года. Однако, как эта идея возможна в его стране, он не представлял. Как-то разобраться с такими фундаментальными вопросами помогали передачи "Голоса Америки", "Би-би-си", Радио "Свобода". Но слушать их было трудно из-за работы глушилок. Поэтому он даже вмонтировал в свой приемник девятнадцатиметровый диапазон, на котором работа глушилок ощущалась не так сильно.