С историей на плечах

Суть вещей и правильная мысль… В них-то все и заключалось.

Длились мои мучения по поиску истин и работы над собой не месяц и не два, а годы. Я школила себя не только в балагурстве с девчатами, но и в очень популярных тогда диспутах, даже на уроках. И тут столкнулась с еще одной неожиданной трудностью — все попытки вылепить себя нужным порядком превращались в схоластику без реального носителя совершенств, без примера.

Ведь мы не шьем платье, пока не выбран фасон. Не строим дом без чертежа. Не разбиваем сад без схемы. И не рисуем картины без реальных пейзажей. Так и мне требовалось на кого-то ровняться. Ни в ближнем окружении, ни в кино и ни в книгах такой образ — сильный, яркий своими деяниями и жизнью — не находился. Не было живого и теплого человека, кто бы восхитил и воодушевил меня и показал, что слово вполне может служить победоносным оружием.

На самом деле я тогда была еще далеко не взрослой, как может показаться. И запомнила это по одному примечательному факту.

Как-то мне в руки попала затрепанная и пожелтевшая от бесчисленных читок иллюстрированная книга Ж. Бедье «Роман о Тристане и Изольде», обрисованная со всех сторон детскими каракулями. Мы тогда именно так и читали — передавали из рук в руки интересные книги, и в конце концов переставали понимать, кто их хозяин. Зачитанные до потемнения страниц и с истертыми нижними углами, эти книги оседали у кого-нибудь одного, кто принадлежал нашему кругу, и не терялись, а просто хранились, чтобы спустя время, когда подрастет новая генерация читателей, снова пойти по кругу, обретая новые адреса и новых хозяев. Так вот, едва пробежав первые строки «Романа о Тристане и Изольде», я обнаружила его непохожесть на то, что доводилось читать до этого, а именно — поразительный стиль, дышащий стариной и безыскусностью. Это вызвало доверие. Мало-помалу во мне окрепла уверенность в достоверности рассказа, и в дальнейшем я воспринимала его не как художественный вымысел, а как летописное повествование.

Конечно, я ощутила восторг от того, что в книге говорилось о любви и верности, юных благоуханных чувствах, в свете которых приключения героев обретали особый смысл — возвышенный, одухотворенный.

Дня два-три я упивалась этой книгой, перечитывая по несколько раз понравившиеся абзацы, изучая цветные картинки и воссоздавая описанные события в разгулявшемся воображении. Я переносилась в старинные времена, ставила себя на место героев и там совершала прекрасные поступки. В другой раз действовала наоборот — вписывала героев романа в нашу действительность, представляла, что они живут по соседству, ходят нашими дорогами, говорят о нашей жизни и всем показывают, как надо любить и бороться за свои чувства. Невольно в мыслях рождались целые диалоги, и я то задавала вопросы, то сама что-то рассказывала, а то и спорила, доказывая свою правоту и открывая другим глаза на их ошибки. Дальше — больше: союз времени и места распадался, старинные люди уходили из Средневековья, врывались в наши дни и отношения, неизменно оказываясь на моей стороне, круша всяких вредных врагов, отмщая им за обиды, за несправедливое ко мне отношение. В другой раз я фантазировала о том, как бы повела себя находчивая Изольда или самоотверженная Бранжьена, окажись на моем месте, в моих затруднениях, затем созданные таким методом образцы поведения пыталась брать на вооружение.

И тут, словно те ментальные полеты озарились молнией, вдруг открылось, что повторять образ и поведение легендарных героев в наших днях, элементарно подражать им просто не удастся, поскольку все стало другим, а наипаче другими стали нравы. Не сразу я поняла, что надо продвигаться дальше тривиального внешнего подражания героям, что кумир отличен от идеала, и отличия эти касаются не столько абрисов души, свитых из желаний и темперамента, сколько сути, осмысления всего, принимаемого в нее из мира.

Но вот я прочитала эту книгу и снова пошла в библиотеку, попросила подобрать что-нибудь подобное «Роману о Тристане и Изольде». Дети часто так делают, когда тема их захватывает настолько, что удовлетвориться одной книгой они не могут. Библиотекарь вынесла Шекспира, отдельное издание «Ромео и Джульетты» — книгу подарочного формата, напечатанную на отличной бумаге и, конечно, с иллюстрациями.

Шекспир… Это отдельная жизнь…

Нет, сейчас не об этом. Сейчас я не анализирую литературные шедевры, которые открывала для себя, не излагаю становление своей эстетики в их свете, я пишу о духовном становлении, самом-самом его начале: о том, как создавала собственный неповторимый идеал; как и из чего лепила его черты. На этом пути полно ловушек. Одна из них та, что каждое упоминаемое произведение является бесконечно всеобъемлющим и грандиозным и в каждом может утонуть этот рассказ, если я стану дольше на нем останавливаться. Здесь достаточно одного касания, и дальше все будет понятно.

Итак, годам к двенадцати я прочла основные классические произведения сентиментальной литературы и поняла, что библиотекари, коим я слишком доверяла подбор книг для своего чтения, изначально указали неправильное направление, и я бродила не там... Все люди устроены по-разному, и я не исключение. Не все согласятся с написанным дальше, я знаю. Но таковы факты — я считала, что любовные истории вряд ли стоили того внимания, которое я готова была посвятить поискам идеала. Они мало поучительны, однообразно незанимательны, ибо — повторюсь, с моей точки зрения — в страстях нет ни пользы, ни величия, ни разнообразия. Такие книги, конечно, можно читать, если не жалко времени. Иными словами, ум и логику я ценила значительно выше и считала, что они витают над инстинктами и страстями и должны контролировать их, оставаясь независимыми. Рассматривая совместно плоть и сознание, переплавляющиеся в нечто единое — в жизнь человека, я понимала, что тут одно без другого не существует, но если первое дарует присутствие в мире, то второе — соучастие в его творении. Это был важный для меня вывод, и я до сих пор считаю его правильным.

Наш народ достаточно мудр и давно знает цену тому, что я тогда открыла. Более того, каждый из нас с раннего детства слышит и вроде бы знает это. Доказательства на лицо, они в фольклоре: «С красоты воды не пить», «Не хлебом единым жив человек», «Не место красит человека, а человек место», «Встречают по одежке, а провожают по уму», «Кто на свою страсть найдет власть, тот и будет владыка» — они сопровождают нас на каждом шагу. Но таков печальный парадокс жизни — пока человек не постигнет эти истины своим трудом, возможно, своей болью, до тех пор они останутся для него назойливыми и надоедливыми банальностями и не войдут в его духовный багаж, а значит, в ориентиры при выборе безопасных решений.

В самом деле, жизнь Пушкина, из коего духовная суть сделала гения и пророка, почти святого, а всякие страсти-мордасти привели к гибели, доказывает правомерность такого взгляда на трансцендентное и материальное в человеке.

Пушкин был сильнейшим образом, неизменно волновавшим меня. Возможно, именно его история так кардинально повлияла на формирование моих воззрений. Она лишний раз доказала, что при слове «желания» у людей тотчас возникает самая характерная окраска — «необузданные», то есть страсти. Это-то и отличает человеческие желания от свойственных природе побуждений.

Обыкновенная природа ни желаний, ни страстей не знает. Свои потребности она удовлетворяет инстинктами, проявляющимися настойчиво и регулярно, стойко и неуклонно, но все же без чрезмерности и надрыва. Это вполне гармонизированные стремления к сохранению жизни, к продолжению рода, к прохождению кругов рождения и смерти. Человек — часть природы, но только в нем веления плоти вольно или невольно, в большей или в меньшей мере регулируются сознанием, что прекрасно. А когда не регулируются, то различного рода побуждения и желания легко достигают степени страсти — неуправляемого порока, безумия, идущего вразрез с первоначальным предназначением. Если природное веление несет жизнь, то неподконтрольная воле страсть, наоборот, чаще всего приводит к смерти, если не к физической, то к смерти чего-то, взращенного в намерениях и в планах. Страсть ничего и никогда не приводит к разумному итогу.