Здравствуйте, доктор! Записки пациентов

— Смотри, это происходит не просто ночью, это происходит в темноте.

Так догадались, что Илюша истощается и тает, когда комнатка погружена во мрак или слабо освещена. На следующий же день родного сына перевели спать в гостиную, на диван с большими мягкими валиками. А в детской два электрика прикрепили к потолку галогеновые лампы. С тех пор всю ночь там горел свет, и поначалу истощение мальчика немного замедлилось. Теперь часто по ночам, в сгустившейся темноте, в коридоре скрипели паркетины, за дверью комнаты раздавались еле слышные голоса. Стоны, снова хождение, голос, спокойно и бодро читающий: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот, задом наперед». Однажды, прислушавшись, Витя уловил сквозь плеск льющейся на кухне воды приглушенный шепот: «Это твои родственники, я не виноват, что мальчик потерял родителей. Еще немного — и он заразит всех. Я не хочу умереть… Ты всегда думаешь о ком угодно, кроме меня». Упавшая на пол железная крышечка или миска. Хлопнувшая входная дверь.

Утром Витя не спросил, почему отца нет дома. Не спросил и потом. Они боролись с болезнью немого вдвоем с матерью. Обнаружилось, что еще одним врагом была тень: прохладные тени деревьев, тени домов, даже тени людей вызывали обострение. Илюша бледнел, словно тени высасывали его внутренности и силы, делая все тоньше, все тише. Вскоре Илюша вынужден был круглые сутки сидеть в детской при включенной лампе дневного света, прижимая худенькими ручками к груди плюшевого кота. Состояние мальчика стало критическим, мать за чаем все чаще говорила сама с собой о том, что больного может погубить одна темная ночь. Одна ночь — и все будет кончено, причитала мать, всхлипывая, ломая руки, наливая себе коньяк в маленькую граненую рюмку. От этого страх и тревога начинали метаться по телу Вити стаей осенних галок. Его внутренности чернели. Он начал сожалеть о том времени, когда Илюша только появился, тихий, испуганный, в синей клетчатой рубашке, часто сидевший у окна. Как можно было злиться на него? Как бы они весело играли сейчас в железную дорогу или строили крепость во дворе. Теперь Витя отдал бы все игрушки и даже пуховую зимнюю куртку, лишь бы Илюша поправился и больше не стонал по ночам.

Прошел год. Немого, собственно, уже практически не было, остался небольшой обмылок, неподвижно лежащий на кровати без покрывал, без одежды, разглядывающий пространство перед собой неподвижным взором цвета утреннего тумана. Отец так и не вернулся, о нем стали забывать за бесконечными хлопотами вокруг больного. Болезнь не отступала, а лишь затаила дыхание, замедлила шаги, чтобы набрать силу при любой едва уловимой тени.

В ту ночь ранней весны квартира неожиданно погрузилась во мрак, словно лопнул шар, наполненный черной ваксой, и она растеклась повсюду. В первый момент Витя и мать, сидевшие у кровати Илюши, даже не поняли, что произошло. Опомнившись, мать подбежала к окну, раздвинула шторы и увидела, что окна окружающих домов тоже темны. Дрожащими руками она чиркала спичкой, пытаясь зажечь свечки в тяжелом чугунном канделябре. Пламя плясало от сквозняка, от трясущихся рук. Крепко сжимая канделябр, мать подошла к кроватке Илюши, который за это время уменьшился почти вдвое и, тяжело дыша, исчезал на глазах. Мать металась по комнате, распахнула окно, кричала темным ослепшим домам: «Помогите хоть кто-нибудь». Она рвала черные волосы, утирала рукавом слезы, а Витя судорожно искал закатившийся куда-то фонарик, чтобы осветить комнату хоть немного. Крохотный, бессловесный, едва различимый контур ребенка с большими испуганными глазами тихо стонал, пожираемый темнотой. Фонарика нигде не оказалось. К утру Илюши не стало. Он растаял.

С тех пор темнота изменилась. Илюша незримо присутствовал в ней, вызывая страх и тревогу с приближением вечера, будто совсем скоро предстоит окончательный разговор. Расплывчатые контуры предметов таили в себе молчаливый укор, смутное присутствие, неотделимое от мрака. В одну из ночей сытая темнота загустела и окутала комнату, прислушиваясь к приглушенным рыданьям Вити. К утру он выткал пальцами, зовущими: «Илюша, Илюша!» — черный платок невесомого кружева. И положил его на подушку пустой кровати.

Утром темнота растворялась, поспешно подбирая серые лохмотья, оброненные пропавшими без вести, растворившимися во мраке хозяевами, которым близкие не желали добра: тонкую вуаль с пола, чулок, поникший на дверце комода, шаль, скомканную в углу, черное манто из-за двери, плащ, расхристанный по потолку. Темнота уходила, воровато оглядываясь, вжимая голову в воротник. Она становилась все тоньше до тех пор, пока не начинала казаться смешной, пока не смешивалась с забытыми обрывками снов, ускользающими внутрь ночи. И однажды, через тысячи часов бессонниц, спустя сотни чашек крепкого ночного чая, после вороха газет, пробегаемых наискось, чтобы отвлечься, ускользающая от первых предрассветных лучей темнота все же по ошибке захватила и унесла черный платок Витиной бездонной печали с собой.

Собор

Зима прошла в ожидании. Нельзя сказать, чтобы оно было безнадежным. Иногда, неожиданно и молниеносно, Благодать нисходила. Вдруг в толпе людей, нервно движущихся туда-сюда по платформе метро, я ощущала сладостное присутствие Благодати, ничем не оправданный свет, тепло и наркотический бриз надежды. Благодать всегда и всюду отрывала меня от земли, делала легкой, превращала в пушинку. Я прямо-таки летала по туннелям метро, по городу, задрапированному белым.

Благодать в эту зиму всегда нисходила неожиданно. Я пыталась хитрить, хищно выведывала, откуда она объявляется. Осторожно и плавно оглянуться — увидеть ее приближение за спиной. С дотошностью старого профессора я старалась изучить приметы скорого нисхождения Благодати, причины ее ухода. Я охотилась за ней, шла по следу, экипированная множеством уловок. А еще подмечала в толпе, в вагонах метро, в аквариуме телевизора людей, которых Благодать иногда балует своими визитами.

Все мои хитрости и уловки были обречены — она никогда не приходит, когда ее зовут, и не остается, когда ее просят. Иногда неожиданно, на ночной улице, неустанно осыпаемой кокосовой стружкой снега, в опустошенную душу, в бездумную голову без предупреждения берет и нисходит.

Потом был тот вечер. Ленты теней двигались по стенам. Шпилька — слепой фонарь, который прямо напротив моего окна, тенью темнел у изголовья. Ветви слагали своей сетью химер и птиц с человечьими головами. Во сне я, кажется, проглотила черное перышко из подушки. Долго надрывно кашляла, шлепала босыми ногами по паркету — смочила горло ледяной водой с металлическим вкусом, что шипела из-под крана и осыпала руки бисером колючих морозных капель.

Утром в груди теснилось, жалось что-то удушливое, я двигалась по кухне неказисто, с одышкой, мельком заметив в зеркале косматого серого человека с сутулой спиной. Изогнувшись ломаной линией, переплетя ноги в косицу, я косо сидела на стуле, изо всех сил стараясь не упасть. Рука была бессильна поднести чашку к губам, чай казался пресным, приходилось глотать через силу. Кислый, саднящий комок рос и отекал в груди, перетягивал ремнями боли, мучительно скручивал руки. Я не допила. Пальцы все еще спали, нехотя двигались, словно лунатики, отяжелевшие и неповоротливые. Блокнот породил лишь дрожь. 6 марта, мелкой щетиной букв обросший, расписанный по минутам день.

При внимательном изучении блокнота все, что ширилось и тянуло в груди, приостановило неумолимый рост, безжалостно кольнуло внутри горла, эхом отдалось там, где сердце. И тупым колом уперлось в грудь снова, заставив меня осесть на диван и застыть.

Пульс выстукивал со странным вывертом и остановками. Мелкие булавки-прищепки пробовали на зуб изнутри, словно во мне океан, наполненный пираньями. Темное и весомое вновь принялось расти, крепнуть, наливаться свинцом, застывать. И под конец укуталось в шубу из гранита в самом центре груди. Стало невыносимо тяжело. Я узнала, что чувствуют былинки альпийских лугов при обвале, когда на их хрупкие жилки ложатся камни. Листик 6 марта прошелестел, отделился от блокнота. Рука сама собой превратила его в комок, который метко угодил в форточку. Даже свежий сковывающий холод ментолового неба оказался плохой анестезией, не унимал беспокойства.