Здравствуйте, доктор! Записки пациентов

— Неужели-таки пропала? — спрашивал ты с надеждой в голосе и успокаивал, что сейчас же обзвонишь все морги, авось повезет, и уходил на поиски себя в интернете.

Ты подсел на соцсети, зарегистрировавшись везде, от Одноклассников до Фэйсбука, — выставлял свои фотографии двадцатилетней давности, балдел от лайков и комментировал все глупости, которые несли твои интернет-друзья и подружки. Ты казался им интересным, загадочным, успешным и красивым. Поиск себя привел к чудесному результату: виртуальный Костя стал популярен. С этого момента у тебя началась новая жизнь, в которой уже не было места ни мне, ни нашей Люське. А ей как раз в то время был очень нужен папа — тот, которого мы давно потеряли. Наша несчастная Люська, закончив университет, металась в поисках работы и женского счастья, обламываясь на каждом интервью и новом, неудачном знакомстве. Нигде не везло. Замыкалась в себе, орала, уходила вечерами черт знает куда и с кем. Все закончилось бедой. Доченька моя, прости нашу глухоту и тупость. Никто не подозревал, что это болезнь, а не плохой характер. Так были воспитаны: «Пионер — всем ребятам пример. Будь готов — всегда готов! Утро красит нежным светом…» А ты задергивала наглухо шторы, натягивала на голову капюшон и не могла встать с постели раньше полудня. Ночами не спала, маялась, курила до одури, подвывая и качаясь, как еврей на молитве, воткнув в уши наушники с бесконечным, тупым рэпом. Потом ушла из дому, выбросила мобильник, сумку со всеми документами и кошельком. Искали тебя долго. Нашли у бомжей — полуголую, грязную, ничего не соображающую. Врачи поставили диагноз: острый психоз на фоне клинической депрессии. Лечили долго. Ты вернулась к жизни, а я уже нет. Наверное, тогда и завертелось по новой колесо самоуничтожения: опять на том же месте опухоль, а дальше — только страх, выжигающий все живое внутри. Мама, помнишь, как, поджимая губы, ты сквозь зубы цедила ядовитые упреки, поминая, что яблоко недалеко падает от яблони, и заодно Костину гнилую генетику, доставшуюся от отца-алкоголика. Костя, ты молодец! Удержался — не запил и не ушел на сторону. Попросту спрятался. Ходил рядом, сидел рядом невидимкой — бессловесный, непроницаемый, отстраненный. Сработала самозащита. У вас сработала, а моя сломалась. Вы не виноваты. Это я сама.

Хочу рассказать вам почти мистическую историю, которая приключилась со мной перед тем, как свалилась окончательно. Два года назад, как вы помните, пришлось разъехаться. Мама, ты заявила, что больше не можешь с нами жить, и перебралась в квартиру-кормилицу, которую много лет сдавали после смерти отчима. Семейный бюджет пошатнулся, а жить на одну пенсию у тебя не получалось, но я не об этом. Позволь мне выговориться. Этого практически не случалось в диалогах с тобой. Слушать ты не умеешь, не потому, что бессердечная, — нетерпеливая. Мысль улавливаешь сразу и мгновенно реагируешь, не давая закончить фразу. Так было всегда — мы умолкали, ты говорила. Неудивительно, что груз недоговоренного, даже, скорее, не выговоренного, кажется причиной моей сильной одышки и невозможности набрать в грудь достаточно воздуха. Комок в горле, дыхательный спазм и глаза на мокром месте — это у меня с детства. От беззащитности, или, правильнее сказать, от незащищенности. Синдром двоечницы, неудачницы-дочки перед супермамой. Ты сама много раз говорила, что ждала сына — хотелось по молодости угодить отцу. Потом желание делать хоть что-нибудь не для себя прошло навсегда. Рожала не ребенка, а подарок любимому. Подарок не получился, но отцу понравилась его копия: сероглазая, щекастая, с белесыми тонкими волосиками — полная противоположность твоей смугло-чернявой породе. Отца я почти не помню, ты ушла от него к другому мужчине, когда мне было всего три года, решив, что будет лучше для всех, если ребенок забудет своего «кобеля-папашу». Он завел шашни с молодой ассистенткой в долгой киноэкспедиции на Урале. Добрые люди донесли, ты накатала письмо парторгу киностудии. Отца уволили — на одного фотографа меньше, делов-то, зато никто в твою сторону косо не посмотрел: такого, как ты, директора фильма, теперь это называется — продюсер, надо было еще поискать. Все режиссеры выстраивались к тебе в очередь. Победил самый сильный, далеко не молодой, но зато крепко заслуженный. Он позвал тебя замуж, и с тех пор вплоть до его смерти ты почти ни с кем больше не работала. Не знаю, как сложилась бы моя жизнь с отцом, но за отчима тебе благодарна. Эдуард заменил мне всех, даже друзей, с которыми было не так интересно, как с ним. Удивительно, что мы оба робели перед твоей красотой. Помню, как вдвоем стоим перед зеркалом — растерянные, неуклюжие, и стараемся освоиться в новой нарядной одежде, которую ты приказала надеть на премьеру фильма. Эдуард в светло-сером замшевом пиджаке напоминает беременного слона, а я — кремовую куклу в оборчатом бледно-розовом платье. И вдруг за нашими спинами вспыхивает пламя. Это ты, наша красавица, затянутая во что-то кроваво-алое с золотыми искрами, стараешься справиться с копной смоляных волос, никак не желающих укладываться в ракушку на затылке. Мы теряем дар речи, боясь обернуться. Я первой выхожу из ступора и бросаюсь обнимать твои колени — выше не дотягиваюсь, мне нет и шести. Ты вскрикиваешь и отгоняешь меня, чтобы не помяла платье, зовешь на подмогу бабушку. Бабуля уводит меня на кухню и наливает чашку киселя, приказав немедленно выпить, если хочу пойти в кино. Давлюсь крахмальной слизью, выплевывая косточки, как вдруг одна вишенка падает с ложки на платье. Зная, что накажут за неряшество, стряхиваю ее с оборки, как тут же разливаю на колени горячий чай. Бабушка быстро запечатывает мой рот ладонью и шепчет: «Не смей реветь, маму сейчас нельзя беспокоить», — но я рыдаю от невыносимой боли. На коленях вспухают пузыри, и холодная вода не помогает. До премьеры остается каких-то полчаса. Ты швыряешь в угол сумочку и в отчаянии произносишь: «Вот так всегда! Если куда-то собрались, значит, Лерка все испортит!» Эдуард вызывает скорую и напрочь забывает про такси, которое приехало за нами. Он усаживает тебя в машину, успокоив, что обязательно подъедет к окончанию фильма, а мы едем в больницу.

Потом наступает утро вашего отъезда в Ялту, потом такие же утра, дни, вечера перед командировками в Киев, Ленинград, Москву. В квартире еще долго пахнет твоими духами, и я вывожу потным пальцем слово «мама» на запорошенной пудрой столешнице трельяжа.

Бабушка всю жизнь, как попугай, повторяет: «Маму нельзя беспокоить». Мои детсадовские болезни и успеваемость в школе расстраивают тебя. Бабуля лживо рапортует в письмах и телеграммах, летящих в разные уголки страны, о стопроцентном здоровье дочки, о хороших оценках, вкладывая в конверты фотографии беззубой девочки с букетом и бантом, потом угловатого подростка, а потом… В мои неполные пятнадцать уходят из жизни сначала бабушка, а потом Эдуард. Наконец я становлюсь твоей дочерью, но, вовремя не усвоив законов игры в дочки-матери, мы обе начинаем их нарушать.

Что-то я далеко ушла от истории, которую собиралась рассказать. Для этого надо выпрыгнуть из детства и отмотать лет тридцать, приблизившись к своему «ягодному» юбилею.

Мама, после твоего переезда пришлось чуть ли не каждый день тебя навещать: то давление подскочило, то упала на ровном месте, восьмой десяток — не шутка. И вот всякий раз, как я заезжала во двор твоего дома, мне на глаза попадалась симпатичная пожилая парочка. Она — сухонькая старушка в белом вязаном берете, он — седой, согнутый пополам старик на кривых ногах с палкой в трясущихся руках. Ступают осторожно, глядя под ноги, и курлычат что-то на ухо друг другу. Я сразу мысленно обозвала их «голубками». Удивительным казалось то, что, в какое бы время суток к тебе ни заезжала, они всегда выходили из дому. Однажды, в августе, перед днем рождения, заехав к тебе, припарковалась в очень неудобном месте — напротив детской площадки. Пробыла у тебя недолго, быстро растеряв остатки хорошего настроения. Выйдя из подъезда, мысленно продолжала спорить с тобой. Сама не заметила, как села в машину, как завела ее и резко дала задний ход. В последний момент ударила по тормозам, завидев в заднем стекле моих «голубков» чуть ли не в метре от капота. Выскочив из машины, окаменела. «Голубков» не было, зато под задними колесами лежал помятый скутер, а его хозяин, мальчишка лет двенадцати, стоял рядом. Если бы не затормозила, то он, летевший с соседней горки, угодил бы прямо под машину. Опомнившись, стала искать глазами моих спасителей, мелькнувших в заднем стекле так вовремя, но мальчишка тупо повторял, что никаких стариков тут не было. Помнишь, мам, как я вернулась тогда к тебе и попросила помочь найти эту милую пару, но получила в ответ закатанные глаза и зловещий шепот: «С ума сошла? Ты про Шишкиных, что ли? На кладбище они оба давно. Не к добру это, слышишь, Лерка. Срочно к врачу иди… Проверяйся… Покойники просто так знаки не подают. У Шишкиной вот тоже рак был. Но не твой, тяжелей. Она уже и не вставала, а Шишкин отказался ее в хоспис сдать. Мучились оба страшно. Не знаю, правда или нет, но говорят, что он ее придушил, а потом сам отравился… Может, враки, но странно как-то — чуть ли нe в один день умерли».