Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

СПОРЫ ЧАСОВ МЕЖДУ СОБОЙ

В то время как вокруг на бесчисленных колокольнях и старинных зданиях били часы, далеко до назначенного часа начинали бить и долго еще и после него били, запаздывая и мечтая. Они даже среди дня были явственно слышны, а ночью это были целые разговоры и споры часов между собой, когда вдруг кто-то из них высоко-высоко и странно возглашал час,

близкий к заре, на мгновение воцарялось молчание, и вдруг далеко-далеко и полные как бы всем разочарованием и усталостью мира, как будто из ада, отвечали им еле слышно и явственно запоздалые хриплые звоны.

Борис Поплавский

С остроумием Толи Наймана и с Толей самим мы столкнулись задолго до того, как Толя узнал о нашем существовании. Помню первое появление на заседании университетского Литературного Объединения (ЛИТО), которым руководил профессор литературы Евгений Иванович Наумов. Мы с интересом вглядываемся в лица молодых ленинградских поэтов, сидящих на возвышении и представляемых Наумовым поименно. Очередь доходит до Наймана, которого Наумов, оговорившись, называет Нейманом и, как это случается с людьми теперешнего нашего возраста, зацикливается на своей ошибке, тогда как Толя не устает его терпеливо поправлять: "моя фамилия Найман." Неуклюже пытаясь объяснить, что фамилия Нейман всплывает в его памяти по ассоциации с фамилией друга, бывшего командиром его взвода, Наумов приносит Найману извинения: "пожалуйста, простите меня за непреднамеренную вольность, товарищ Нейман", - говорит он в заключение, снова исказив Толину фамилию. "Я вам вашу вольность прощаю, товарищ НЕ-УмОв", отвечает ему невозмути-мый Толя. К неиссякаемой теме толиного остроумия я еще вернусь в другом контексте.

Авторитет Бродского, хотя и возник спустя много лет после их знакомства, затмил авторитеты Рейна и Наймана, причем, затмение было, вероятно, такой силы, что и тот, и другой забыли подробности их первой встречи. При этом нельзя сказать, чтобы каждый из них не выполнил святого долга перед потомством, не создав своей особой версии знакомства с другим. Более того, обе версии благополучно сосуществуют в печати, хотя и отличаются друг от друга примерно так же, как миф об Орфее, описанный Овидием, отличается от мифа об Орфее, воспетого Виргилием. Можно, конечно, еще добавить, что сережина версия, сообразно со стилем ее автора, скупа и лаконична, как "Георгики" Виргилия, в то время как осина начинена вещными подробностями, как "Метаморфозы" Овидия. При этом, в обеих версиях важнейшим является не то, что их разъединяет, а то, что их связывает.

Что же связывает гениального, но не обласканного славой в своем отечестве Бродского с вознесшимся на гребне успеха именно там Довлатовым? Каким канатом, цепью или троссом оказались они объединенными, создав нерушимый союз? Не знаю, что в этот момент возникло на уме у расторопного читателя, но я имею в виду одну пустячную деталь. Мне представляется, что оба гиганта, как бы давши друг другу обет скромности, решили пренебречь одним биографическим фактом. Конечно, о сговоре я могла ненароком приврать. Более того, сговора быть никак не могло, ибо каждый из них имел свою собственную причину для скромного умолчания. У Сережи тема знакомства с Бродским получает стилистическое обрамление возврата к чему-то случайному и по забывчивости упущенному.

"Стоп! - пишет Сережа в "Невидимой книге", - Я хотел

уже перейти к решающему этапу своей литературной биографии.

И вот перечитал написанное. Что-то важное скомкано, забыто.

Упущенные факты тормозят мои автобиографические дроги." Я

же говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя,

он навсегда стал моим литературным кумиром. - Нас познакомила

моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила: - Есть

люди, перед которыми стоят великие цели".

Так описывает Сережа свое знакомство с Бродским, лаконизмом лишая свою версию того, на что она непосредственно претендует, а именно, первого и какого бы то ни было впечатления от знакомства со своим будущим кумиром . Конечно, вполне возможно, и даже скорее всего дело обстояло так, что Сережа никого ничего не лишил, а сделал необходимую подмену совсем в своем стиле. Решив сообщить читателю о знакомстве с Бродским, он попутно вспомнил о своей бывшей жене, причинившей ему такую боль, которая, по его собственному выбору, никогда не нашла себе иного выхода, нежели в желании представить ее не достойной его внимания. Таким образом, все, что нашлось у Сережи быть сказанным о Бродском, было воспоминание об одной особе, у которой ничего, кроме пошлости, не было на уме. А между тем, заведомо пошлая мысль ("Есть люди, перед которыми стоят великие цели"), которую Сережа решил приписать своей бывшей жене в отместку за то, что она его оставила, принадлежит именно Сереже.

"Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, менее глубокая...

Мои друзья были одержимы ясными истинами... Бродского волновали глубокие истины", - писал он в той же "Невидимой книге".

Что же роднило носителя "глубоких истин", Иосифа Бродского, с собирателем "ясных истин", Сергеем Довлатовым в момент их знакомства? Как представляется это мне, сережин кумир, Иосиф, о котором Сереже оказалось нечего сказать, заплатил почитателю своего таланта, Сереже, той же самой монетой. На реальный факт присутствия Сережи в момент их знакомства указывает лишь личное местоимение "мы":

"Мы познакомились в квартире на пятом этаже около

Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического

факультета ЛГУ - ныне он профессор того же факультета в маленьком городке в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959, то ли 1960 года, и мы осаждали одну

и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную

где-то на песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их тут перечислять, осаду эту мне пришлось скоро снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала," - пишет Бродский после смерти Довлатова в "Звезде" (Иосиф Бродский о Сереже Довлатове: мир уродлив и люди грустны).