Философский камень

И Виктора снова охватило злое чувство ревности и недоброжелательства к Анке.

— Было время, я Руберову любил, Пахман! — воскликнул он в раздражении. — А теперь с ней путается Мацек. И мне до нее нет никакого дела.

— А-а — протянул Пахман. — Это для меня новость. С известной выгодой и для тебя. Ты правильно поступил, если действительно порвал с Руберовой окончательно. Но разве этот… «испанец» из своей «родной» страны уже вернулся? Ты назвал Мацека.

— Мне нет никакого дела и до Мацека, — с прежним ожесточением сказал Виктор. — Но если Руберова путается с ним и со Шпеткой, так, вероятно, обычным земным способом. А для этого Мацеку необходимо быть здесь.

— Но ведь ты тоже оказался здесь. И похоже, не для того только, чтобы послушать военную музыку, — возразил Пахман. — Я предположил бы, что твоя сладкая ночь еще впереди, если бы ты не рассказывал мне все это с достаточно злым лицом. Куда же ты идешь в таком случае?

— Иду к Пуппу! Хотел поужинать, но теперь, вероятно, еще и напьюсь.

Пахман понимающе кивнул головой, взял его под руку.

— Могу составить тебе компанию, Сташек. Но только до прихода хебского поезда. Мне нужно встретить друзей.

— Я сам уезжаю с этим поездом в Прагу.

— О, тогда все совпадает! Мы хорошо проведем время.

Они сидели в ресторане и пили. Много пили. И языки развязались у обоих. Не припомнить точно, о чем тогда говорили. Но кое-что все же осталось в памяти.

…Пахман все время допытывался, что знает Вацлав насчет «испанцев» — Шпетки и Мацека — и их связей с Руберовой. Виктор ковырял вилкой сочный кусок мяса, поворачивал на все стороны: есть ему уже не хотелось.

— Откуда я это знаю, я только что приехал из Парижа! — пьяно вскрикивал он. — Меня это совсем не интересует. Они все коммунисты. Какое мне дело до них! Наверно, они собираются у Анки на Рыбарже. Дурак, я сам там ей нашел хорошую квартиру, а хотел сейчас снять и еще лучше. Черт с ними, пусть… Пусть собираются, вооружаются, в Испании они хорошо научились стрелять…

— Мы тоже стрелять умеем. — Пахман, как молотом, тяжелым кулаком бил по столу. — И мы стреляем лучше. Поэтому они и… — Пахман ввернул крепкое словцо, — …в этой Испании. Все интербригады там будут скоро распущены. Полное невмешательство. И тогда… — Он захохотал: — Да здравствует невмешательство! А ты сказал: они вооружаются. Ты видел Мацека, ты видел Шпетку?

— Мне говорила Руберова.

— Руберова… — Язык у Пахмана стал заплетаться. — Сташек, я спрашиваю: зачем ты ходишь к этой еврейке? Зачем ты привез ее в наши Судеты?

— Она опасно больна. Ей надо лечиться. Теперь мне все равно. Она меня выгнала… Я не знаю никакой Руберовой.

— Выгнала?… Она тебя выгнала… Т-ты после этого знаешь кто?… Ты вонючий чех… Нет, ты даже не чех, ты русский. И даже не русский. Ты черт знает что! Когда Судеты опять станут нашими… Сташек, не приезжай сюда!

— Судеты и сейчас наши, я тебя, Пахман, не понимаю. — Он трудно соображал. — И почему я не могу приехать?

— Судеты немецкие. А ты… ты коммунист, раз ты не хочешь этого и водишься с евреями…

— Пахман! Но ведь ты, как и я, чех и…

— К черту! Я немец. Хайль Гитлер! — Он выбросил над столом правую руку. Потребовал с угрозой: — Повтори!

— Я служу в министерстве иностранных дел, Витольд, и я…

На них никто не обращал внимания. Симфонический оркестр играл что-то веселое. Кружились пары. Искрились люстры, искрились дамские украшения. Между столиками плавно двигались официанты, белогрудые, словно пингвины, с подносами, уставленными бутылками и всяческой снедью.

— Ты служащий… Ты боишься скандала в своем вонючем министерстве? Вот я сейчас плесну тебе в рожу красным вином и надаю пощечин. Это не будет скандалом?

И Виктор тогда тоже приподнял над столом правую руку и вполголоса сказал:

— Хайль Гитлер!

Он поднял руку совсем невысоко, рассчитывая, что уже этим в достаточной степени расположит к себе Пахмана и предотвратит, возможный скандал. Но Пахман дернулся сердито и тоном железного приказа потребовал:

— Выше руку! И громче.

Сразу трезвея от нешуточной угрозы, прозвучавшей в голосе Пахмана, Виктор выполнил его требование. И осторожно повел взглядом по сторонам. Все были, как и прежде, заняты танцами, разговорами, едой. Только какая-то пожилая дама, сидевшая в компании за соседним столиком, рукой, затянутой в белую перчатку, послала ему воздушный поцелуй. А Пахман удовлетворенно засмеялся.

— Ты, Сташек, заяц, а Карлсбад в старину славился охотой на кабанов и оленей. В тебя, заяц, здесь не станут стрелять, если ты кричишь: «Хайль Гитлер!» — И лицо его сделалось снова холодным и жестоким. — Но ты должен знать, Сташек, что в Судетах этими словами не играют. Сташек! Запомни, Сташек, недалек тот день, когда мы потребуем автономии Судет. И они станут нашими. — Стукнул кулаком по столу. — Все станет нашим. Вся Чехословакия, весь мир. Ты был в Париже. Тебе надо было съездить в Берлин. Ты бы все понял тогда и не косил бы сейчас взглядом, как заяц, Ха-ха! Сташек, ты можешь служить? Служить! Когда тебе придется туго, найди меня, я помогу тебе. Зайцы бывают тоже нужны. Ты знаешь, кто скоро будет владеть всем миром? Ну, кто?

Виктор молчал, не зная, что ответить, и боясь не угодить Пахману, если ничего не сказать.

— Кто? — настаивал Пахман, — Мы или евреи с коммунистами?

— Конечно, мы.

Такой ответ был легок, ловок и ни к чему не обязывал. Но Пахман пьяно погрозил ему пальцем:

— Кто «мы»'? Ты тоже? Сташек, не прикидывайся еще и идиотом. Это опаснее, чем быть зайцем. Слабоумных, мы просто… — Он махнул рукой, показывая, как будут сметать с лица земли слабоумных. — Господствовать над миром имеют право только сильные, здоровой крови люди, наша избранная нация…

И принялся, тыча пальцем через стол, втолковывать программу генлейновской партии и лозунги германских национал-социалистов, уснащая их цитатами из речей Гитлера.

Виктор слушал все это как давно знакомое по зарубежным газетам, может быть, даже и надоевшее своими повторениями, но странно: пьяный пафос постепенно передавался и ему. Он мысленно с сочувствием, потом и с восторгом следовал за витийствами Пахмана. И когда тот оборвал речь, Виктор крепко пожал ему руку.

Рассчитывался за ужин Пахман. Он вызвал откуда-то и машину. На вокзале, когда уже засветились вдали огни приближающегося поезда, Пахман сказал:

— Сташек, мне будет нетрудно узнать и самому, но я хочу, чтобы ты, именно ты, назвал мне адрес Руберовой.

Да, все было так. И он тогда в записную книжку Пахмана. своею рукой внес адрес Анки…

17

Виктор оторвался от окна. Заметался по комнате. Да, да, все было так. Но ведь, сообщив адрес Руберовой, он же не предал ее. Нелепо и думать об этом. Если Анка убита Пахманом или его друзьями, им ничего не стоило найти ее и без такой подсказки. Она жила, не таясь.

Виноваты Мацек и Шпетка! Это они втянули ее в свою компанию и не сумели уберечь. Если бы они не привезли «испанский дух» и не ввязывались в бессмысленную борьбу с правительством, с генлейновцами, Анка была бы жива…

Яркий свет ослепил Виктора. Он не заметил, как скрипнула дверь, и щелкнул выключатель. Вошла Ткаченко, озябшая, постукивая каблуками сапог, озоровато щуря глаза.

— Браво, Вацлав! Вы тоже, оказывается; поднялись. А мы по морозцу хорошо погуляли. И все поглядывали: окна темные. Ну, значит, гость наш еще отдыхает. Пожалели будить. Ну, как вы себя чувствуете, как выспались?

— Мне хотелось бы это сначала услышать от вас, пани Ирена. И попросить у вас прощения, если я в чем-либо перешел вчера границы. — Он ласково взял ее холодную руку и поднес к губам.

— Чувствую я себя превосходно, — ответила Ткаченко. — А что касается границ, после того, как вы пересекли государственную, других границ для вас, я замечаю, просто не существует.

Слова ее можно, было понять и как колкое подтверждение того, что он действительно переступил дозволенное, и как кокетливый намек на то, что именно для него нет ничего запретного. Ткаченко не спешила отнять свою руку, это было похоже на приглашение действовать смелее. И Виктор быстро поцеловал ее в губы.