Философский камень

Грохот моторов самолета с трудом позволял им улавливать собственные слова. И конечно, их разговор не могли услышать ни Стекольникова, ни зябко припавшая к ней миловидная Ткаченко. Но Виктор видел, с каким любопытством женщины издали наблюдают за ними. По выражению лиц спорящих они, наверняка, отлично понимают, какая сторона берет верх. Хорошенькие будут потом ходить легенды! Виктор постарался, как смог, принять вид победителя.

— Не сомневаюсь, что ты имеешь высшее образование, — сказал он. А снисходительная улыбка на губах бог весть к чему относилась.

— Да, я имею высшее образование, — простодушно сказал Тимофей. — А главное, я много читаю. И, когда есть возможность мы^: с Алексеем Платоновичем вдвоем устраиваем длиннейшие диспуты.

— Это и чувствуется. — Снисходительная улыбка не сходила с лица Виктора. — Но я тебя перебил. Закончи, пожалуйста, свое гениально простое сравнение. Только без привлечения к нему теории относительности, которую я ненавижу и презираю, как самую величайшую мистификацию в науке. Боже! Не находя конца у прямой линии, согнуть ее в кольцо. И утверждать, что это истина.

— Ого! Она чертовски трудна, эта теория, но меня безумно увлекает. Когда-нибудь, лысый, седой, я заберусь в ее глубины, как сам Эйнштейн. Хорошо бы развить ее и дальше, она прямо- таки взывает, просит об этом. Эх! Не это бы! — Тимофей потеребил петлицы на своей шинели. — Но я сейчас буду подыскивать самые простые слова. Как требуешь ты. Тебя смущает переход от мира конечного в мир бесконечности, от времени в вечность. Итак, жизнь каждого человека конечна, а состояние смерти его бесконечно. Не споришь против этого? Или ты веришь в воскрешение мертвых? И во вторую их жизнь, тоже бесконечную? Допустим, допустим! Что тогда меняется? Жизнь каждого человека становится бесконечной, а смерть его, как промежуток между двумя жизнями, конечна? Значит, опять-таки эти два состояния неизбежно и очень естественно переходят одно в другое.

— Общее понятие «жизнь» шире, чем жизнь одного человека, — пробормотал Виктор, не найдя сразу, чем он смог бы опровергнуть логику Тимофея.

— Прекрасно! Ты сам помогаешь мне, — немедленно отозвался Тимофей. — Давай тогда еще и на другой лад. Жизнь — это не противоположность смерти. Состояние жизни — непрерывное движение, развитие, а смерть — это момент неподвижности, полного покоя. В математических бы формулах — жизнь число положительное, а смерть не более, не менее, как нуль;

— Стоп! — оборвал его Виктор. — Смерть — это распад, разрушение. Число отрицательное.

— Ерунда! — возразил Тимофей. — С того момента, когда после мгновенного переходного состояния, что называется, нулевого, последует распад, смерть уже закончится, начнется новая жизнь бессмертного белка. Иными словами, жизнь всегда господствует над смертью.

— Я не хочу продолжать такой спор. У тебя, как у всех материалистов, ужасающе лобовой взгляд на мир и все его таинственные явления. — Виктор уже не мог удерживать на лице снисходительную улыбку; лицо его против воли деревенело, становилось злым. — Я в достаточной степени знаком с Вашими учебниками всяких истматов и диаматов. Как спорить с людьми, которые с порога заявляют, что мир абсолютно познаваем? И если он не познан, так только за недостатком времени!

— Как хочешь, Виктор, мы можем наш спор и прекратись. Начал его не я. Но точку поставить на твоих словах никак невозможно. Ты исказил позиции материализма. Во-первых, мы вообще не признаем «таинственных» явлений как таковых. Таинственные — это еще не познанные явления. И только. Да, да, по недостатку времени, если тебе так нравится. Во-вторых, где ты это вычитал, что с нашей точки зрения мир познаваем абсолютно? Мир бесконечен, и познания наши тоже могут быть бесконечными. Но разве это абсолют? Мир бесконечнее знаний о нем. Паровоз и вагон. Абсолют — это когда паровоз и вагон в движении не только сравняются, то есть вагон врежется в паровоз и сольется с ним, но станет при этом тоже вроде бы совершенно точно таким вторым паровозом. Помнишь у Гёте: «Если нарисовать мопса, как две капли воды похожего на живого мопса, будет два мопса и ни одного произведения искусства»? Если наши познания бесконечности мира будут, как две капли воды соответствовать этой бесконечности, будет две бесконечности мира и никаких познаний о ней!

— Довольно! Довольно! — вскрикнул Виктор. — Меня ужасает твой апломб, твоя самоуверенность! Отец мой хотел знать все, но он не собирался расколупывать снаружи вещество на крупицы, крупицы на молекулы, молекулы, на атомы, атомы… И так далее. Он знал, что таким способом не отыщешь самой малой, частицы, из которых состоит мир, вселенная, бесконечность. Он в это хотел войти изнутри. Ты понимаешь, изнутри?

— Понимаю. Это уже делал барон Мюнхгаузен, когда сам себя за волосы вытаскивал из болота или, запустив руку в пасть волка до самого хвоста, выворачивал его наизнанку. Виктор, потому-то я и сказал тебе сразу, что рукописи Андрея Петровича не представляют научной ценности. Это крик отчаяния, что он не в силах вытащить сам себя за волосы из болота.

— Ты оплевал память моего отца! — Виктор вскочил на ноги и ухватился за подкосину. — Мне трудно с тобой разговаривать!

— Мы сохранили добрую память об Андрее Петровиче Рещикове, положив на его до той поры безымянную могилу гранитную плиту с уважительной надписью, — спокойно сказал Тимофей. — Мы тщательно просмотрели и сдали в архив все сохранившиеся его рукописи, и Алексей Платонович Васенин написал к первой папке с этими рукописями в расчете на будущих читателей письмо, в котором тоже очень уважительно рассказал о трагедии автора рукописей. Заявление Люды рассматривалось в высоких судебных инстанциях, и признано, что Андрей Петрович был профессиональным адвокатом и его офицерский чин в белой армии — фикция. Разве всем этим оплевана память твоего отца, Виктор? За неловкое выражение относительно ценности его рукописей прости. Но если ты намерен предать их содержание гласности, напечатать в каком-нибудь спиритическом журнальчике, вот тогда ты действительно оплюешь его память. И давай вправду закончим этот наш разговор. Расскажи о себе.

Виктор стоял, тяжело дыша и досадуя, зачем он вскочил. Этого «свояка», толстокожего таежного парня, а теперь неведомо за какие заслуги — полковника, все равно ничем не прошибешь. Он сейчас торжествует. Сидит, как ни в чем не бывало. А со стороны тупо смотрит Стекольникова — черт бы ее побрал! Жалеюще смотрит Ирина Ткаченко. Этого только недоставало!

И, чтобы как-то выпутаться из неловкого положения, Виктор превозмог себя. Деланно, в рамках приличия, потянулся, небрежно зевнул, похлопал ладонью по дюралевой, комарино зудящей обшивке самолета и расхохотался. Так, будто они с Тимофеем только что рассказывали друг другу мужские соленые анекдоты.

— О себе? — спросил Виктор, наклоняясь к Тимофею. Быстро опустился с ним рядом, с подчеркнутой шутливостью ткнул ему пальцем в грудь. — Ты веришь в сатану, Тимофей? Ну да, не удивляйся, в того самого — демона зла!

— Верю, — с полной серьезностью ответил Тимофей. И, чуть отогнув воротник шинели, провел ладонью по шраму на шее. — Его работа. Когтями своими хватал.

— Ну вот… — Виктор не придал особого значения жесту Тимофея, На то они и военные, чтобы ходить в рубцах от ран. Но для задуманного им изящного аллегорического перехода к рассказу о себе, о своем юношеском увлечении Батайлем, воззрениями демонистов, ответ Тимофея никак не годился. Серьезность, которая убийственней шутки. Он ожидал яростного, гневного отрицания. И Виктор продолжал вяло: — О себе? Как я попал в Чехословакию, ты уже знаешь. Сташек меня усыновил. Человек хороший. Он теперь пивовар. Не миллионер, но и не пролетарий. Таких людей у вас называют буржуями — сказал с вызовом. — Дом в Праге, дом в ее окрестностях, завод и несколько десятков рабочих. Женат я на дочери весьма известного генерала. Как видишь, служу в дипломатическом ведомстве.

— Уже отец семейства? Есть дети? — с интересом спросил Тимофей.