Тернистый путь

А на сцене между тем все шло своим чередом. Широкоплечий рослый кузнец из седьмой комнаты сыграл на скрипке вальс Шопена. Смычок он держал двумя пальцами, осторожно, как стрекозу. Потом толстый завхоз «Соснового бора», Герасим Павлович, спел арию Онегина. После завхоза на сцену вышла девушка в красном вязаном костюме и стала читать стихи молодого поэта Георгия Кусаева. Стихи были лирические: они воспевали зимний серебряный лес и лыжную прогулку с любимой девушкой.

Всем в зрительном зале стихи понравились. Лишь член союза шоферов их не слушал — он обдумывал, с чего бы начать разговор с прекрасной соседкой в голубой кофте.

— Чудные стихи, — вдруг сказала сама Зина, обращаясь к Жоре Куликову, — в них что-то есть.

— Что именно? — спросил Жора. — Мне особенно интересно, что именно вам понравилось?

— Что-то бодрое, зовущее. А… Разве вы… Георгий Кусаев?

— Собственной персоной, — тихо сказал Жора Куликов, — только тсс, никому ни слова. Я не хочу, чтобы меня узнали. Начнутся приветствия, расспросы. Давайте лучше пойдем погуляем по парку вдвоем.

Три дня прошли как во сне. Жора Куликов и Зина вместе бегали на коньках и ходили на лыжах. Зина была просто очарована молодым поэтом. Он был такой ловкий, веселый, так интересно обо всем говорил и все умел делать, даже править автомобилем. Когда неожиданно заболел шофер «Соснового бора», а завхозу, Герасиму Павловичу, приспичило срочно поехать на станцию, отвез его туда, представьте, не кто иной, как сам Георгий Кусаев.

Одно только казалось странным Зине в Георгии Кусаеве: молодой лирик явно не любил стихов. Стоило только Зине начать читать стихи или попросить поэта прочитать что-либо «из себя», как он недовольно морщился и говорил:

— Хочется, Зиночка, отдохнуть от стихов. Ну их к монаху. Вот ужо вернусь к себе в гараж, то есть, тьфу, в редакцию, и тогда обязательно, как обещал, сочиню для вас стих. Бодрый, зовущий. А сейчас пойдемте лучше потанцуем.

Настал горький миг разлуки. Провожая Жору, Зина Сидорова сказала, розовея:

— Может быть, к Новому году я буду в Москве. Хорошо было бы встретиться.

У члена союза шоферов сжалось сердце. Признаться Зине в обмане или нет? Он посмотрел в ее доверчивые синие глаза и грустно ответил:

— Обязательно надо встретиться.

— Но я не знаю вашего адреса.

— Я вам сейчас дам свой адрес. Хотя… вы знаете, я к этому времени, может быть, перееду в дом писателей, так что старый адрес записывать не стоит Вы лучше зайдите в редакцию журнала «Камелек», и там вам скажут мой новый адрес. До свиданья, Зина, до свиданья!

— Жорочка, вы у меня в груди.

…31 декабря поэт Георгий Кусаев, молодой человек, с желтым, как репа, лицом, в голубой пижамке с легкомысленными оранжевыми отворотами, сидел ку себя в комнате и писал желчное письмо в секцию поэтов. В письме он громил группу своего кровника — Серафима Ресницына, с которым второй год вел священную войну, газават

«Агрессивные действия Серафима Ресницына и его литературного Санчо Пансы Аркадия Неухина носят столь бесстыдный характер…» — писал наш поэт

Но тут в дверь к нему постучали.

— Войдите, — томно сказал Кусаев.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Зина Сидорова, румяная и свежая, как морозное утро.

— Чем могу служить? — спросил приятно удивленный поэт.

— Георгий Кусаев здесь живет?

— Здесь.

— Его что, дома нет?

— Я Георгий Кусаев. Что вам угодно?

— Вы? — лицо у Зины Сидоровой оскорбительно вытянулось. — Не может этого быть!

— Честное слово, я Георгий Кусаев, — растерянно сказал поэт, выпячивая цыплячью грудь. — Объяснитесь, я вижу, что тут какое-то недоразумение.

Через пятнадцать минут, оправившись от смущения и огорчения, Зина Сидорова сидела в кресле против Георгия Кусаева и кисло говорила:

— Ну вот мы и познакомились. Расскажите что-нибудь интересное, товарищ Кусаев-настоящий.

— Что же вам рассказать? Вот пишу, милая Зина, письмо в секцию поэтов. Так сказать, протестую против гнусной травли, организованной небезызвестным Серафимом Ресницыным. Его оруженосец, некий Аркадий Неухин, милая Зина, дошел до того, что назвал мою «Дружную семью» скатыванием с позиции. Но я тоже не сплю, милая Зина. Я под Ресницына подвел такую мину, что он у меня завоет, как раненая тигрица. Скажу вам по секрету, что я уже обнаружил в его поэмке «Всей семьей» кое-что!

— Вот как, — вяло сказала Зина, — а вы на лыжах катаетесь, товарищ Кусаев?

— Нет, не катаюсь. Некогда. Литературная борьба, милая Зина, с таким человеком, как Серафим Ресницын, отнимает бездну времени. Тут уж не до лыж. Сейчас Ресницын будет пытаться организовать контрудар через Заменихина, но мы, милая Зина, выпустим на Заменихина Чупрова.

Долго жаловался поэт Зине Сидоровой на коварного Ресницына, на придирчивых редакторов, на нечутких критиков. Потом стал своими словами пересказывать девушке, что написал о нем, о Георгии Кусаеве, критик Чупров в журнале «Мир литературы».

— Ну, я пойду, — вздохнув, сказала Зина, когда поэт наконец кончил свой длинный пересказ.

— Обождите. Я вам почитаю из «Дружной семьи».

— У меня тетя больна ангиной, — неуверенно соврала Зина, — ее нельзя оставлять долго одну.

— С тетей пусть дядя посидит.

— Дядя тоже болен.

— Ангиной?

— Да. Стрептококковой.

— Ну посидите еще немножко. Поговорим о поэзии, — попросил поэт.

— Нет, нет, — испугалась Зина Сидорова, — я пойду. Мне тоже что-то нездоровится. Прощайте, товарищ Кусаев.

Падал снег. По тротуарам бодрой московской рысью бежали пешеходы, нагруженные покупками. У всех были веселые, возбужденные лица. Впечатление было такое, будто все они опоздали в театр и вот бегут, тая смутную надежду все же прорваться в зрительный зал после третьего звонка.

Лишь Зина Сидорова грустно брела одна-одине-шенька и печально думала о том, о ненастоящем Георгии Кусаеве. Какой это был разносторонний, веселый человек. Говорить с ним можно было на любую тему: хочешь, про литературу, хочешь, про автомобильное дело. Зачем, зачем он обманул ее? Как было бы замечательно встретить с ним Новый год!

Переходя улицу, Зина, погруженная в свои печальные мысли, чуть было не угодила под какую-то проворную черную «эмочку».

— Глядеть надо по сторонам, — строго, на ходу, бросил водитель машины.

— Жора! — крикнула Зина. Но «эмочка» уже умчалась.

«Показалось!» — решила девушка и, смахнув перчаткой невольную слезинку, прошептала в пространство:

— Жорочка, вы у меня в груди!

ЗАГАДОЧНЫЙ СИДОРОВ

Директор Николай Петрович и парторг Семен Семенович сидели в директорском кабинете и мрачно обсуждали итоги общего собрания сотрудников их учреждения.

Собрание можно было бы считать вполне благополучным, если бы не выступление заведующего сектором Сидорова. Он произнес очень резкую речь, в которой раскритиковал методы руководства Николая Петровича и Семена Семеновича.

— Не понимаю, — говорил Николай Петрович, — просто отказываюсь понимать: почему он на нас кинулся? Ты хорошо читал его стенограмму, Семен? Нет ли там чего-нибудь такого… этакого?

— Нету. Ни такого, ни этакого.

— Может, хоть чуточку есть? Для зацепки!

— Ничего нет. Ноль в целом, ноль в периоде.

— Нда-а-а… дела-делишки. А прошлое его ты знаешь? Может быть, это у него была отрыжка прежних ошибок?

— Нет. Это была не отрыжка.

— Ты уверен? Были бы только ошибки, а отрыжка всегда появится.

— В том-то и штука, что у него ошибок нет, — печально сказал парторг Семен Семенович. — Я, брат, два дня его биографию изучал, звонил и туда и сюда. Чист, собака, как стеклышко. А отрыжка без базы не бывает!

В директорском кабинете наступило скучное молчание, лишь равнодушно и надоедливо тикали круглые стенные часы над головой Николая Петровича.

— Может быть, ты обидел его чем-нибудь, Николай Петрович? — вяло спросил Семен Семенович. — У тебя есть такая глупая, барская манера — говорить с людьми свысока.