Укридж и Ко. Рассказы

Но впрочем, главное, что я все понял.

— Сэр Эдвард, — говорю я, — разрешите мне объяснить…

Но это было бесполезно, Корки. Они ничего не желали слушать. О. Б. И. прожег меня одним взглядом, Стервятник — другим, и, мнится мне, Мертл прожгла меня третьим, после чего они отбыли, и я остался в одиночестве.

Я подошел к столу и подкрепился остывшим жареным хлебцем — человек, стертый в порошок.

Минут через десять снаружи донесся веселый свист, и вошел Черезбрак.

— Вот и я, мой мальчик, — сказал Черезбрак. — Я принес яйца. — И принялся выкладывать их из всех карманов. Казалось, он обчистил все курятники в округе. — А где же наши гости?

— Ушли.

— Ушли?

Он огляделся:

— Хо! А где мебель?

— Увезли.

— Увезли?

Я объяснил.

— Тц, тц, — сказал Черезбрак.

Я слегка хмыкнул носом.

— Не хмыкай на меня, мой мальчик, — сказал Черезбрак с упреком. — Даже самым лучшим людям время от времени возвращают их чеки.

— И, полагаю, лучшие люди лямзят яйца, и солнечные часы, и беседки? — сказал я. С глубокой горечью, Корки.

— Э? — говорит Черезбрак. — Не хочешь же ты сказать…

— Безусловно, хочу.

— Расскажи мне все.

Я рассказал ему все.

— Жаль-жаль, — говорит он. — Я так и не сумел избавиться от привычки к присвоению. Где бы ни был Чарльз Перси Катберстон, там он присваивает. Но кто бы мог подумать, что люди поднимут бучу из-за таких безделиц? Старая родина меня разочаровала. В Австралии на такие присвоения никто и внимания не обращает. Что мое, то твое, а что твое, то мое — вот наш девиз там. Такой шум из-за каких-то солнечных часов и какой-то беседки! Господи помилуй, в свое время я слямзил теннисный корт. Ну, да теперь ничего сделать нельзя, я полагаю.

— Очень даже можно, — сказал я. — О. Б. И. не верит, что у меня есть дядя. Он думает, будто все это лямзил я сам.

— Неужели? — говорит Черезбрак задумчиво. — Неужели он так думает?

— И самое меньшее, что вы могли бы сделать, это пойти в Холл и объяснить.

— Именно это я и собирался предложить, мой мальчик. Сейчас же пойду туда и все улажу. Доверься мне, мой мальчик. Я все расставлю по своим местам.

Он урысил, и, Корки, больше я его до нынешнего дня не видел. Я убежден, что он и близко к Холлу не подошел. Я твердо уверен, что он зашагал прямо на станцию, прикарманив по дороге парочку телеграфных столбов, а также шлагбаум, и сел в первый лондонский поезд. Безусловно, в том, как держался со мной О. Б. И., когда я на следующий день повстречался с ним в деревне, ничто не указывало, будто все улажено и расставлено по своим местам. Думается, ни один производитель джута никогда прежде до такой степени в упор не видел встречного.

Вот почему, Корки, старый конь, я хочу, чтобы ты зарубил у себя на носу: этого субчика, этого подлого и бессовестного старика Черезбрака следует всячески избегать. Не важно, какую бы блестящую перспективу он перед тобой ни развертывал, говорю тебе — беги его! Но если взглянуть на ситуацию другим, более узким взглядом, я лишился случая закусить. И не исключено, закусить в самом лучшем смысле этого слова. Но сожалею ли я об этом? Нет и нет. Кто знает, не позвали бы в последнюю минуту этого типуса к телефону, а я остался бы оплачивать счет?

Но предположим даже, что он сейчас действительно располагает деньгами. Откуда они у него? Я наведу справки, и, если выяснится, что кто-то слямзил памятник принцу Альберту, я буду знать, что мне думать.

Укридж и «Дом родной вдали от дома»

Кто-то постучал в мою дверь. Я подскочил на постели, как от удара током. Если не считать Макбета, не думаю, что кого-либо еще настолько потрясал оглушительный стук. Было три часа ночи, а в лондонских квартирах жильцов редко будят в подобный час подобным образом.

Тут дверь отворилась, и я узрел озаренный лучами свечи профиль римского императора, принадлежащий моему домохозяину Баулсу. Баулс, как все владельцы меблированных комнат в окрестностях Слоун-сквер, начал жизнь дворецким и даже в клетчатом халате сохранял немалую долю холодного величия, ввергавшего меня в такой трепет днем.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он тем сурово-сдержанным тоном, каким всегда обращался ко мне. — У вас, случайно, не найдется суммы в восемь шиллингов и шесть пенсов?

— Восемь шиллингов?

— И шесть пенсов, сэр. Для мистера Укриджа.

Эту фамилию он произнес с почтительной нежностью. Одной из самых великих загадок в моей жизни остается вопрос, почему этот богоподобный человек со мной, тем, кто всегда платит за квартиру аккуратно, обходится с холодным hauteur, [8] будто я нечто желторотое в брюках мешком, которое он засек вонзающим рыбный нож в entrée, [9] буквально стелется перед Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, который много лет был — и остается — признанным пятном на роде человеческом.

— Для мистера Укриджа?

— Да, сэр.

— А зачем мистеру Укриджу восемь шиллингов и шесть пенсов?

— Уплатить за такси, сэр.

— Вы хотите сказать, он здесь?

— Да, сэр.

— В такси?

— Да, сэр.

— В три утра?

— Да, сэр.

Я ничего не понимал. Собственно говоря, деяния Укриджа последнее время окутывала тайна. Я не видел его уже несколько месяцев, хотя и знал, что в отсутствие своей тетки, известной романистки, он водворился в ее особняк на Уимблдон-Коммон в роли своего рода сторожа. И уж вовсе сверхтаинственным было письмо, которое как-то поутру я получил от него с вложением десяти фунтов купюрами — в счет, как объяснил он, сумм, одолженных ему мною в прошлом, за каковые, добавил он, его благодарность остается безграничной. В пояснение этого чуда он добавил только, что его гений и оптимистическая прозорливость наконец открыли ему путь к богатству.

— Деньги на тумбочке.

— Благодарю вас, сэр.

— А мистер Укридж не упомянул, почему ему взбрело в голову носиться по Лондону в такси в такой час ночи?

— Нет, сэр. Он просто осведомился, нет ли у меня свободной комнаты, и пожелал, чтобы я подал туда виски и содовую. Я это исполнил.

— Так он сюда надолго?

— Да, сэр, — ответил Баулс с чинной радостью. Ну, просто-таки отец Блудного Сына.

Я надел халат и вышел в гостиную. Там, как и предуведомил Баулс, имелись виски и содовая. Я не особенный любитель возлияний в глухие часы ночи, однако счел благоразумным смешать себе стаканчик. Опыт подсказывал мне, что в случаях, когда С. Ф. Укридж обрушивается на меня из темной бездны, лучше быть готовым ко всему.

В следующую секунду ступеньки задрожали под тяжкими шагами, и муж гнева самолично вступил в комнату.

— Какого дьявола… — вскричал я.

И мои чувства не нуждались в оправдании. Ибо я был готов к появлению Укриджа, но не к его появлению в подобном костюме. Щегольством он никогда не страдал, но теперь в своем пренебрежении к одежде достиг неизмеримых глубин. Поверх полосатой пижамы с соответствующими штанами на нем был желтый макинтош, его неизменный спутник в стольких-стольких неблагоуханных приключениях. Ступни облегались шлепанцами. Носки отсутствовали. И выглядел он выскочившим из огня погорельцем.

На мое восклицание он ответил безмолвным приветственным взмахом руки. Затем, поправив пенсне, скрепленное с его выдающимися ушами проволочками от бутылок с шипучкой, он в могучем порыве устремился к графину.

— А-ах! — сказал он, ставя стакан на стол.

— Какого дьявола, — спросил я, — ты шляешься по Лондону в таком облачении?

— Не шляюсь, Корки, старый конь. Я прибыл прямо из Уимблдона. А почему, малышок? А потому, что я знал — у истинного друга вроде тебя дверь будет снята с цепочки, а в окне гореть свеча. Как у тебя с носками на данном отрезке времени?

— Один носок найдется, — ответил я осторожно.

— Завтра они мне понадобятся. А также рубашки, нижнее белье, галстуки, костюм, шляпа, штиблеты и пара подтяжек. Ты видишь перед собой, Корки, обездоленного человека. Ты даже можешь сказать, заново начинающего жизнь.