Со спичкой вокруг солнца

Люся сама понимала, что Витя это не то, но что бедной девочке было делать, если у нас на два дома три невесты и только один жених — Витя Клочков. Правда, Витя парень бесстрашный. В шагах тридцати от нас по ту сторону дороги стоят четыре куста сирени, между ними могильная плита секунд-майора Бардешина…

— На плите написано: «Я дома, а ты в гостях».

— Вы были там, читали?

— Когда час назад шел сюда вместе с почтальоном, на этой плите целовалась парочка.

— Он какой из себя?

— Черный, лохматый.

— Витька Клочков. Это его любимое место. А она какая?

— Рыженькая.

— Дочь моя.

— Люся?

— Что вы, Люся давно махнула рукой на Витьку.

— Почему?

— Я же говорила, Витька Клочков пустой, легкомысленный парень. Он ухаживал уже за всеми тремя нашими невестами. Со всеми тремя целовался на камне секунд-майора Бардешина.

— И на какой женился?

— Ни на какой. Да и зачем ему было жениться на тех невестах, если сейчас в наших двух домах подросли уже три новых. Рыженькая девушка — это моя вторая дочь, Соня.

— И вы разрешаете ей гулять с Витей?

— А где мне взять лучшего жениха? Лучшие-то к нам не ходят!

Как выдать замуж взрослую дочь — не единственная проблема, которая мучит жителей бывшей Непролазной. Я пробыл в этих домах часа два, и за это время мимо них прошли три похоронные процессии. И впереди каждой духовой оркестр.

А музыка на похоронах известно какая:

Бам! Бам! Ба-бам! Бам!

Ба-бам! Ба-бам! Ба-бам!

Молодым еще ничего. Они сидят по ту сторону дороги за кустами сирени и целуются при всякой музыке. А вот когда человек на возрасте и ему по нескольку раз в день медные трубы напоминают слова секунд-майора Бардешина: «Ты в гостях, а я дома», человеку на возрасте становится тоскливо.

Досаждают своей музыкой не только мертвые живым. Живые тоже не остаются в долгу. Витя Клочков не один раз в день запускает на всю мощь громкоговорителя какую-нибудь запись из своей коллекции. А репертуар у Вити тоже не приведи боже. Твист! Буги-вуги! Фокстрот.

На краю открытой могилы гроб. Вокруг в неутешном горе стоят родные, друзья покойного. Председатель месткома только-только начал говорить скорбную прощальную речь, а в это время из открытого окна дома № 28 динамик разносит на все кладбище озорные слова румбы:

Девочка, не бойся своей мамы,

Мама тоже не была святой!

С места погребенья к Витьке бегут гонцы.

— Вдова просит! Ну, пожалуйста!

Витька минут на пять выключит магнитофон, сменит ленту, и над кладбищем летит, кувыркается уже новая песенка:

У самовара я и моя Маша,

А на дворе давно уже темно.

Было совершенно очевидно, что такое близкое соседство живых и мертвых продолжаться дольше не может. Кстати, в 1951 году в нашем городе возобновляется жилстроительство. На юге города вырастают два дома. Мать Люси и Сони и мать Вити Клочкова бегут в жилотдел за ордерами, а им говорят:

— Уже все розданы.

— А как же мы?

— А вы кто, откуда?

— С Непролазной.

— Разве есть такая улица в нашем городе?

— Была! Ее снесли по решению горсовета.

В жилотделе за прошедшие десять лет сменились почти все работники. А новые про решение № 135а даже и не слышали.

— Когда оно было вынесено?

— В тысяча девятьсот тридцать девятом году.

— Э… э, вспомнили.

В двух домах по бывшей Непролазной поднимается ропот. В горсовет с жалобой на жилотдел идут уже не две матери, а все взрослые жители. Зампред Абросимов выслушивает их, говорит:

— Жить на кладбище тяжело, я понимаю. Но есть в нашем городе люди, которым живется хуже. У вас над головами — крыша, а у них — небо.

— Как же быть?

— Ждать.

— Ну, а в будущем году вы переселите нас?

— Нет! Два ближайших года горсовет будет выписывать ордера только погорельцам и жителям аварийных домов. А вот на третий год приходите.

Зампред сказал и записал для памяти в настольном календаре два слова: «Непролазная улица» — и два раза подчеркнул слово «Непролазная».

Прошло три года, и мама Люси и Сони, и мама Вити Клочкова снова наведались в горсовет. Зампредседателя Абросимов стал уже председателем горсовета и, конечно, забыл, о чем он говорил с мамами, будучи замом, чего обещал им и что записал и дважды подчеркнул в своем календаре. Разговор пришлось начинать с самого начала.

— Вы кто, откуда?

— Нам невмоготу жить больше на кладбище. Переселите нас в новые дома. Вы обещали.

— Когда?

— Три года назад. У вас тогда не было свободной жилплощади.

— Правильно. План жилстроительства вырос у нас за эти три года в десять раз, зато количество первоочередников увеличилось в тридцать…

— Откуда же они взялись?

— В нашем городе сейчас достраиваются два новых завода и закладывается третий. На них будут работать двадцать пять тысяч человек. Из них двадцать тысяч приезжих. Их разместить где-то нужно? Кроме того, из Москвы к нам переводятся два научно-исследовательских института. Вместе с членами семей нам придется обеспечить жильем еще тысячу человек.

— А как же мы?

— Два ближайших года горсовет будет выписывать ордера только рабочим трех новых заводов и сотрудникам двух новых институтов. А вот на третий год…

Случилось несчастье. Человек отстал от поезда. Выходит он на перрон с купленным арбузом и видит вдали только последний вагон уходящего состава. Человек хлопает арбуз оземь и бежит к начальнику станции:

— Что делать?

— Отстали от своего поезда, ждите следующий!

Приходит следующий. Человек хватается за поручни, чтобы войти в вагон, а ему кричат:

— У нас полно. Ждите следующего.

Но его не берут и на следующий. Там тоже полно. Он ждет третьего следующего, потом четвертого… Снова бежит к начальнику станции:

— Как быть?

— Ждите! Может быть, удастся сесть на следующий.

Нельзя сказать, что Люсиной маме не сочувствуют. Сочувствуют, но только вполсердца, потому что и она и ее соседи по дому не из этого поезда, который стоит под парами, а из того позавчерашнего, который давно отправлен и снят поэтому из-под контроля диспетчера.

Люсиной маме и ее соседям нигде прямо не отказывают.

— Нет, почему же, дадим вам квартиры, но только не сейчас. Сейчас на первой очереди значатся другие. А у вас над головой теплая крыша. Ждите!

Ждать, а до каких пор? Время-то идет. У мамы Люси и Сони подросла уже третья дочь, Марьяна. Не сегодня-завтра Витя Клочков познакомит и ее с эпитафией на могильном камне секунд-майора Бардешина.

Нужно было помочь и Люсиной маме и всем ее соседям. Иду между крестов и памятников и думаю: как?

Не доходя шагов за сто до ворот, вижу еще один домик. Уже каменный. На домике вывеска:

«Контора Никольского кладбища».

Вот где мне могут дать хороший совет. Вхожу в контору, нахожу дверь с табличкой: «Директор кладбища», открываю ее. За столом директора сидит довольно массивный мужчина и что-то старательно отстукивает одним пальцем на машинке.

— К вам можно?

Молчание. Я вошел в кабинет в весьма неподходящее время. Мужчина за столом директора старается, не может обнаружить на машинке какую-то букву русского алфавита. Вот только что она была и сбежала. Лицо мужчины напряжено, рот полуоткрыт. Изо рта виден кончик большого красного языка.

И наконец о радость! Трудные поиски заканчиваются успехом. Исчезнувшая буква найдена. Мужчина стукает по ней пальцем и поднимает счастливые глаза на меня.

— Простите, что беспокою. Я хотел поговорить с директором.

— Вы кто?

— Сотрудник областной газеты Козлов.

— Давайте знакомиться. Я и есть директор Хрынин. Зовут меня, как Пушкина, — Александр Сергеевич. Как звать Пушкина, все помнят, а мое имя забывают.

— Я не забуду.

— Каждый день собираюсь к вам в редакцию. Может быть, теперь, поскольку мы познакомились, вы подсобите мне напечатать статью?

— О чем?

— Как вы полагаете, что такое кладбище?