Дураки и умники. Газетный роман

— Продал, все продал, на живые деньги позарился, делай, что хочешь, — город твой! Предатели, одни предатели кругом, — он беспомощно обводил глазами свой кабинет, мысленно уже прощаясь с ним.

Тем временем сам мэр Скворцов — единственный представитель старых кадров, усидевший на своем месте в новые времена, — объезжал город в автомобиле с затемненными стеклами, нигде не выходил, а только смотрел через эти стекла на происходящее, и оно ему нравилось. Городской бюджет, как, впрочем, и областной, был пуст, а город надо было готовить к зиме, которая наступает в Благополученске поздно, только под Новый год, но все же наступает, так что деньги нужны позарез, и, если кто-то платит их только за то, что займет на пару дней все равно пустующие площади, парки и бывшие дворцы культуры, да при этом еще и развлечет население, отчего же и не согласиться и деньги не взять! Казне хорошо и людям приятно. То обстоятельство, что тем самым он, мэр Скворцов, помогает на выборах одному из соперников действующего губернатора Гаврилова, его ничуть не смущало. Как это часто бывает, мэр областной столицы и губернатор области друг друга недолюбливали, хотя публично этого и не показывали. Скворцов считал Гаврилова слабее себя и практически ему не подчинялся, держался автономно. Что же до Твердохлеба, то в нем он видел по крайней мере ровню себе и попадать под его влияние не очень-то хотел. Выходило, что больше всего его устроил бы на посту губернатора именно вот этот парень — Зудин, тогда Скворцов сам мог бы диктовать ему, что делать и как. Прямо он в предвыборную борьбу не вмешивался, но про себя болел за Зудина.

Субботние мероприятия продолжались в Благополученске до поздней ночи, но оказалось, что и это еще не все. Самое главное действо было развернуто на следующий день, в воскресенье, в здании городского цирка, также арендованного штабом Зудина. Объявление в газетах, по телевидению и на всех трамвайных остановках извещало, что участников встречи кандидата в губернаторы с избирателями ждет не только большая эстрадно-цирковая программа, но и сеанс гипноза известного целителя Викентия Лошака, излечивающего сердечно-сосудистые, нервные и кожные заболевания, а также желудочно-кишечные расстройства, суставные боли, импотенцию и бесплодие. Викентий Лошак никогда до этого не бывал в Благополученске, но еще несколько лет назад, в пору его телевизионного триумфа, пользовался у здешних жителей чрезвычайной популярностью. Верили они в его неземные способности или не верили — неизвестно, но в назначенный час потянулись в район Старого рынка, к ярко украшенному, праздничному зданию цирка.

Этот день благополученцы запомнили надолго, хотя потом, спустя время, когда уже и выборы губернатора остались позади, сильно удивлялись сами себе и своей доверчивости.

Глава 23. Гнездо оппозиции

В день, когда вышел очередной номер газеты «Боже упаси!», в штабе Петра Ивановича Твердохлеба царила сравнительно спокойная обстановка. Самого Твердохлеба не было, еще накануне он поехал по сельским районам области встречаться с избирателями, но с утра уже звонил и сказал, что находится в станице Раздольной, что газета появилась и там и он ее просмотрел.

«Ничего страшного, — успокоил он своих штабистов, — это только цветочки, будет еще и не такое, надо быть готовыми ко всему. Работайте и не суетитесь».

В газете Петр Иванович был изображен в крестьянских лаптях, с лукошком, из которого он, широко размахнувшись, якобы разбрасывает семена в поле, и там, где он уже прошел, поднимаются всходы — «тоталитаризм», «репрессии», «уравниловка» и т. п.

— Ну, уж лучше в лаптях, чем в бане, — заключили штабисты.

Это были проверенные временем товарищи Твердохлеба по работе еще в старом облисполкоме, оставшиеся в 91-м, как и он, не у дел и перебивавшиеся все это время кто как мог. Петр Иванович называл их не иначе, как соратниками. Вообще, в 91-м не у дел осталось порядочно народу, но до 96-го дотянули с Твердохлебом немногие, большинство постепенно как-то устроилось, приноровилось к новой жизни, а некоторые даже преуспели. Среди бывших подчиненных Петра Ивановича были теперь и банкиры, и владельцы частных фирм, и хотя при встрече все они говорили, что остались в душе коммунистами, никто из них не решился публично поддержать Твердохлеба на выборах, правда, деньги кое-кто дал, но под обещание не афишировать его имя.

Были ли все те, кто до конца оставался рядом с ним, убежденными приверженцами прежнего строя, или кто-то задержался в соратниках вынужденно, не сумев найти себя в новой обстановке, — кто знает! Губернаторских выборов они ждали, как своей последней в жизни возможности вернуться к нормальной работе, и потому за год до того будоражили и теребили тоже не слишком поворотливого, к тому же на всех обиженного Твердохлеба, убеждая его непременно выставить свою кандидатуру и предрекая ему обязательную победу.

Твердохлеб сомневался. В последнее время он вообще перестал спать ночами, выходил курить на балкон, смотрел на звезды, на темный, спящий город, и много всякого роилось в его воспаленном бессоницей мозгу. Вспоминал, например, тот день, когда все случилось, и он услышал по радио, что снят с должности. Приехал домой рано и, не зная, куда себя деть, подошел к окну — внизу люди шли с работы, с детьми гуляли. Он долго смотрел на них и вдруг подумал: «Вот и все, больше я за вас не отвечаю…» И даже облегчение почувствовал, потому что становилось уже мучительным для него — ответственность за пять миллионов ртов, когда все трещит по швам и рушится. Твердохлеб был человек высокого роста, крупного сложения и крестьянской основательности. Характер имел взрывной, импульсивный, при этом был упрям и несговорчив, так что спорить с ним, доказывать что-либо бывало непросто.

Года за полтора до событий августа, на совещании в ЦК Твердохлеб попросил слова и, обращаясь к Горбачеву, сказал: «Михаил Сергеевич! Куда вы нас ведете? Народ вас уже не поддерживает, люди разочарованы. Перестройка завела нас всех в тупик. Хозяйственные связи порушены, начинается хаос. Христом Богом вас заклинаю: остановите это безумие, пока не поздно! Если не изменим немедленно пагубный этот курс, страну ждут черные времена…» Горбачев сидел, капризно выпятив губу, всем своим видом показывая, что не согласен с такой оценкой. Твердохлеб ждал, что руководители других регионов его поддержат, но они отмолчались, а поддержал в тот раз один только Иван Егорович Русаков, работавший теперь снова в ЦК и с некоторых пор ставший в оппозицию Горбачеву. «Ну вы давно спелись, еще в Благополученске, — сказал Горбачев раздраженно. — Если вы двое лучше меня знаете, куда вести, то пожалуйста — садитесь на мое место и рулите, я могу и уйти». Он даже встал и сделал вид, что собирается выйти, но поднялся шум, стали его уговаривать не уходить, он дошел было до двери, постоял там, всем своим видом показывая, что оскорблен, и, когда смятение в зале достигло критической черты, неторопливо вернулся и сел на свое место. Вопрос о смене курса больше в тот день не обсуждался.

Потом Твердохлеб еще не раз выступал на разных совещаниях и даже на съезде народных депутатов СССР и этими выступлениями нажил себе славу чуть ли не главного консерватора; одно время сразу несколько центральных газет и журналов залпом ударили по Благополученской области как «заповеднику застоя» и по Твердохлебу как ярому «противнику перестройки».

В августе 1991-го он стал первым из региональных руководителей, кого сняли с должности за поддержку путча, хотя никакой поддержки, в сущности, не было — никто, в том числе и Твердохлеб, не успел толком разобраться, что происходит, как все уже было кончено. Сначала он сидел без работы, потом, когда в прокуратуре закрыли уголовное дело об измене Родине («за отсутствием состава преступления»), устроился директором строящегося кирпичного завода в родной станице, ушел с головой в работу, стараясь не думать о случившемся, но мысли об этом сами лезли в голову, настигали его повсюду — на заводе, дома, а особенно по ночам, долго не давая уснуть, заставляя снова и снова прокручивать в голове события последних месяцев и лет и искать ответ на один и тот же мучительный вопрос: где и когда произошла главная ошибка, приведшая к поражению. Мысленно он обращал свой гаев то к Горбачеву, которого давно заклеймил про себя Иудой, то к ставшему ненавистным Западу, так легко облапошившему его простодушную родину, то ко всей низвергнутой в небытие советской номенклатуре, проявившей в самые решающие моменты трусость и смирение, то, наконец, к самому себе, хоть и пытавшемуся возражать и сопротивляться, но все же делавшему это, как он теперь понимал, слишком робко, не выходя за рамки партийной дисциплины и подчиненности низов верхам.