Брачный сезон или Эксперименты с женой

Глава 47

Все хорошо?

На деревьях распустились почки. Уже почти два месяца я жил с Марией Еписеевой суровой супружеской жизнью. Шубу я ей купил, но она надела ее только пару раз. Неожиданно потеплело и, как я уже говорил, распустились почки. Вместе с ними в моей душе распустились смешанные чувства. Хотелось воли! Но не очень, а в допустимых размерах. Так что на уговоры Тимирязьева, после моей брачной ночи ставшего прежним гулякой, я не поддавался.

Кстати сказать, моя жена неожиданно изменила свое негативное мнение о нем. Ее родственники в один голос нахваливали Леньку, и даже Василек перед отъездом хмыкнул нечто невразумительное:

– Ну, в натуре, он не полный дрек! Чтоб я тогда лук ел!

К такому емкому замечанию добавить было нечего. Мария время от времени спрашивала меня:

– Что же ты Леонида в гости не позовешь? Пусть сыграет нам что-нибудь.

Но Леонид весной был занят по горло. И не только ресторанно-музыкальной деятельностью, а в основном барышнями, наводнившими московские улицы.

Полюбила Мария и Игоря Хренова, с которым я неожиданно сдружился. И не только за то, что он платил мне немалые деньги за преподавание Чейза. Просто ни одна женщина на свете не могла плохо относиться к Хренову.

Он иногда появлялся в нашей квартирке с цветами для хозяйки и дорогим коньяком для меня. (С Игорем выпивать мне разрешалось. «Потому что с ним не напьешься», – говорила мадам Еписеева.) Он любезничал с женой, шутил и обсуждал дела со мной и обкуривал шторы душистым трубочным дымом. От него исходила прямо-таки солнечная энергия! Он постоянно строил планы. И не только строил, но и воплощал их в жизнь.

Например, слова Игоря о введении в гимназии курса го и мацзяна не оказались пустым звуком. Еще зимой я разыскал подвал, где в полном одиночестве сидел Автоклав Борисович, склонясь над своими костяшками и пуговками. Немолодой уже человек в очках с толстыми линзами, с бледным лицом грустного клоуна. Я предложил Автоклаву работу, и Хренов не только принял его, но и не забыл выплатить мне приличные комиссионные.

Чего не хватает обычно друзьям, так это бережного отношения к твоим финансам. У Игоря Хренова имелось и это достоинство. Так как же его не полюбить?

– Вот, учись, – иногда говорила Мария после его визита, – и цветочки тебе, и обхождение, и костюмчик, и проборчик на месте. А ты все рохля рохлей.

Я отзывался, что не мешало бы и мне обзавестись какой-нибудь приличной вещью. Маша отмалчивалась, а на следующий день я слышал отвратительное:

– Дорогой, это тебе…

Мадам Еписеева с заговорщицким видом протягивала мне маленький сверточек. И в мое безраздельное владение поступала пара носков или новая зубная щетка.

Моя жена подружилась и с Ларисой Пастернак. Их симпатию я отметил еще в день свадьбы, но апогея эта дружба достигла к весне. Едва ли не каждый вечер Лариса торчала у нас на кухне, листая женские журналы и рассуждая о чем-то непонятном:

– Спинка прямая… Вытачки косые… Сплошная лайкра…

Маша внимала этой белиберде с открытым ртом. Мне все это не слишком нравилось, так как через пару дней после такого ликбеза жена отправлялась в поход по магазинам, не забыв раздраженно сказать:

– Посмотри на Лариску! Одевается, как богиня. Одна я хожу – чучело чучелом. Ничего приличного нет. Зачем только на работе надрываюсь?

– А это как же? – кивал я на Машины бедра, обтянутые новой юбкой. – Вы же вместе выбирали?

– Все равно у Лариски лучше, – недовольно отвечала она. – Ей Виталька из Германии тряпки привозит.

Я боязливо соглашался с тем, что «у Лариски лучше», и нарывался на взрыв гнева.

– Значит, я тебе не нравлюсь?

Что ж это такое! Но я все понимал. Давным-давно у моей матери была подруга – продавщица в шляпном отделе ГУМа. Однажды она задумчиво сказала мне:

– Знаешь, Сеня, двадцать лет уже работаю в магазине, но еще ни разу не видела, чтобы подруга посоветовала подруге именно ту шляпку, которая ей больше всего идет.

Я запомнил эти слова. Но Маше не говорил – еще подумает, будто я стараюсь очернить ее лучшую подругу. И ведь будет права! Ларису Пастернак я и в самом деле на дух не переносил. Бедный Рыбкин! Его первая жена куда как лучше.

Кстати, Света по-прежнему жила в моей квартире на «Красногвардейской». Мария, разумеется, думала, что квартиру снимает исключительно занятая иностранка. Для убедительности я показал жене журнальную фотографию Маргарет Тэтчер, сообщив, что увидеться с нашей квартиранткой нет никакой возможности, потому как помещение нужно ей только на время краткосрочных визитов в Москву.

– Вот людям денег-то некуда девать! – изумилась Маша. – Эта дура и проживет-то, небось, один день, а платит за целый месяц.

Знала бы она, кто и, главное, сколько платит! Факультативный преферанс у меня уже сидел в печенках.

Мадам Еписеева частенько гостила у Ларисы (то есть у Витальки Рыбкина), заодно наведываясь и в мое холостяцкое жилище проведать обстановку и выяснить, не поцарапала ли Маргарет Тэтчер мебель. Но я вовремя предупреждал Светку, она придавала жилплощади необжитой вид и смывалась к своему директору.

Все было бы довольно сносно, особенно в бытовом смысле, если бы не мой пасынок. Радовало только, что хулиган Еписеев теперь учился в другой школе (к себе в гимназию я его устраивать не стал). Но мне хватало Вовочки и дома.

Те редкие часы, когда он не пропадал у гаражей, не слушал свою скрежещущую музыку и не возился с мотоциклом, Еписеев использовал для того, чтобы издеваться надо мной. Наверное, ревновал к матери. Шутки его были просты.

Однажды вечером, когда Маша была на работе, кто-то позвонил в дверь. Я открыл. В ноги мне бросилось пламя от горящей на коврике газеты. Огня я, после известного происшествия, побаивался, так что бросился затаптывать готовый разгореться пожар. Пламя я потушил, но тапочки пришлось выбросить – под газетой оказалась изрядная куча сами знаете чего.

По ночам, когда Маша уходила на службу в вечернюю смену, а хулиган Еписеев на прогулку, я частенько просыпался от зловещего дребезжания. В бешенстве избегав всю квартиру, я лишь под утро обнаруживал источник мерзкого звука. В деревянную раму снаружи была воткнута иголка с ниткой, уходящей в темноту. За нитку можно было дергать со двора. Иголка колотилась о стекло, не давая мне заснуть.

Вспоминается и другой случай (Вовочка точно знал, когда я бывал дома один). Опять раздался звонок. Что же мне теперь, не открывать? Я подошел к двери. Но открыть ее не смог. Тогда я рванул посильнее. Кто-то тянул дверь на себя. Я еще сильнее. Дверь не открывалась. Рванув раз в двадцатый, я заорал благим матом:

– Отпусти, пока не поздно, скотина! Я подожду десять минут, чтобы дать тебе смыться!

Честно прождав десять минут, я тихонько попробовал дверь. Проклятая не открывалась! Причем с той стороны опять чувствовалось чье-то сопротивление.

– Выйду – убью! – опять завопил я. – Тебе не жить, собака!

С лестничной клетки доносилась приглушенная ругань соседа из квартиры напротив. Развязала этот гордиев узел только мадам Еписеева, когда вернулась с работы. Оказалось, что ее любезный сынок связал длинной веревкой наши с соседом двери, позвонил в обе квартиры и удалился, предоставив нам возможность ругаться сколько влезет.

К сожалению, я не мог воспользоваться привычной отдушиной и пожаловаться Катьке Колосовой на свою жизнь. После мальчишника что-то в наших отношениях надломилось. Я несколько раз, украдкой, чтобы Мария не слышала, набирал Катькин номер. Однако разговор не клеился.

– Как делишки, как детишки? – спрашивал я тихим, но нарочито веселым голосом.

– Нормально, – буднично отвечала Кэт.

– Все пашешь на своих бандитов?

– Пашу…

– Когда же мы увидимся, любовь моя нетленная? – продолжал я упражняться в остроумии, надеясь расшевелить мадам Колосову. – Когда я прикоснусь к твоим нарумяненным ланитам усталыми губами? Доколе мои мозолистые от праведных трудов длани будут печально пусты и не заняты чашей зелена вина? Когда я воздену очи на твои перси?