Дураки и умники. Газетный роман

— Как хочешь, но я в этом безобразии участвовать отказываюсь, мой дед этот колхоз создавал — и твой, кстати, тоже, — отец с матерью всю жизнь в нем отпахали, а я рушить должен? Землю раздавать кому ни попадя? Нет уж, увольте!

Паша, как мог, его тогда успокоил, обещал поговорить с Рябоконем, чтобы их колхоз пока не трогали, и предложил Юхимцу подумать о том, чтобы перебраться в город, а должность соответствующую он, Паша, ему подыщет. Тот еще какое-то время пыхтел в своем колхозе, но дела шли все хуже, цены на технику, удобрения и горючее росли не по дням, а по часам, за зерно же, наоборот, платили, как и прежде, копейки, колхоз и трогать не надо было — он сам разорялся на глазах. А землю нарезать все равно пришлось, нашлись и в станице горлохваты, потребовали. «Хватит, попили нашу кровь! — кричали они. — Даешь частную собственность на землю! Требуем законные паи!» Через год отрезанные от колхозной земли участки уже вовсю зарастали амброзией, ни у кого не было денег на покупку техники и удобрений для ее обработки, как не было их и в колхозе, и он хирел на глазах, поголовье пустили под нож, птицу раздали по дворам, на фермах бродили теперь только собаки. В конце концов Леонид Петрович плюнул на все и согласился на небольшую, но спокойную должность в областной администрации. А когда Паша пересел в губернаторское кресло, он тут же сделал его председателем облизбиркома, не без тайной мысли о том, что когда-то же придется пройти через выборы и свой человек тут очень пригодится.

Юхимец был старше и опытнее Паши, и тот всегда в трудных ситуациях с ним советовался. Ему и сейчас хотелось посоветоваться, но что-то удерживало, эта самая неловкость из-за подлюшной публикации. Тот понял и сам спросил:

— Ну, что ты думаешь делать теперь?

— А что бы ты мне посоветовал? — быстро спросил Паша.

— Зависит от того, действительно ты… или это фальсификация.

— Это фальсификация, — твердо сказал Паша.

— А если так, — сказал Юхимец с искренним облегчением, — тогда надо подавать в суд, причем быстро, и сделать заявление для прессы, пока не начали мусолить в других газетах.

— Ты считаешь?

— Ну а как иначе?

Поговорив с председателем облизбиркома, Паша несколько воспрял духом, подумал, что, может быть, еще не все потеряно, вызвал сначала пресс-секретаря и велел ему писать опровержение для областных газет, потом начальника личной охраны и устроил ему взбучку.

— Я ж тебя просил последить за этим типом — что будет делать, с кем встречаться, всё проморгали, всё! Где он эту газету делал, где ее печатали? Ты с директором типографии говорил?

— Говорил, Пал Борисыч, это не они, у них даже такой техники нет.

— Так где же тогда?! — заорал не своим голосом губернатор.

Охранник стоял, вытянув руки по швам, и только моргал глазами.

Дав еще несколько поручений, в том числе начальнику департамента правоохранительных органов — готовить исковое заявление в суд, Гаврилов вызвал машину и уехал, никому ничего не сказав. Уехал он на дачу, бывшую обкомовскую, а теперь принадлежащую администрации, на речке Вторые Кочеты, отпустил водителя до вечера, разделся и бухнулся с головой в воду. Вода была уже прохладная и приятно обожгла тело. Паша плыл и думал. В воде, в тишине думалось на удивление легко и хорошо.

Ну и черт с ним со всем, думалось Паше, проиграю, так проиграю, свет клином не сошелся. Поеду в станицу, возьму землю и попробую создать образцовое фермерское хозяйство, уж это-то я как-нибудь смогу, с моим-то опытом. Но тут же сам себя одергивал: да какого черта! Почему это я должен уступать и главное — кому! Кто он такой? Писака недорезанный. Ни в экономике не смыслит, ни в чем, а туда же… А могут его избрать? Паша нырнул, вынырнул и еще раз нырнул, пофыркал, потряс головой и повернул назад, к берегу. Могут, вот в чем все дело. Молодой, видный, лоск столичный на нем, женщинам наверняка нравится, язык подвешен, а главное, главное, — тут Паша даже застонал от злости, — деньги у него, видать, есть откуда-то, кто-то за ним стоит, кто-то тащит его. Неужели?.. Ах, ты ж, мать вашу… Тоже мне, нашли на кого ставить!

Он влез на деревянные мостки, попрыгал, вытряхивая воду из ушей, и растянулся на горячих от закатного солнца досках. «За что они так со мной, что я им сделал? — думал Паша с какой-то даже детской обидой. — Пахал, пахал, никогда слова против них не сказал, все указания, даже самые идиотские, выполнял…» И тут же словно кто-то чужой вставил: а вот не надо было так уж стараться выполнять и вообще не надо было лезть туда, вот где главная ошибка! Отказался бы тогда, в 94-м, на госдаче, мол, не готов, не справлюсь, так нет же, черт понес. Наивный дурак, провинциал несчастный, таким, как ты, там делать нечего. Им не ты нужен был, а козел отпущения, никто же из них не хотел на это министерство идти, чувствовали, сволочи, что войной пахнет, они же и надули в уши президенту, надо, мол, взять из региона, чтобы был своим человеком на Северном Кавказе… Теперь он, Паша Гаврилов, чуть ли не главный ястреб, а они все — голуби…

Он еще немного полелеял, понянчил свою обиду и снова стал думать про выборы, не давала покоя одна мысль — почему именно Зудин, ну что им в нем? Он же ни черта не сможет, загубит все окончательно… И вдруг осенило, как кипятком обдало: так может, это-то и нужно, чтобы загубил, чтобы ни в чем по-настоящему не смыслил, чтобы ничего не свято… Земля! — вот в чем все дело, они на благополученскую землю давно рты разевают, как только разрешат продавать — они уже тут как тут будут, у них свой человек здесь посажен! Это не какой-нибудь Леонид Петрович, который слезами плачет, когда о земле говорит, этот с легкой душой все отдаст. Паша даже сел от неожиданности и простоты этой мысли. Он не утруждал себя уточнением понятия — «они», не разумея никого конкретно и разумея всех сразу — и всемогущего рыжего, и трех-четырех всем известных банкиров, и вообще некое безликое и безымянное сообщество, плотным кольцом окружающее президента и обладающее непонятной ему властью и силой.

А про него они знают, поняли давно, когда еще в Москве среди них сидел, что не с ними Паша Гаврилов, так только, службу справляет, карьеру делает, а по большому счету — не с ними, всегда сторонились его, словно брезговали, однако терпели, потому что Сам терпел его и даже первое время привечал. А как только охладел и отодвинул его от себя, так они уж не церемонились — попинали всласть, списали на него что было и чего не было, и теперь он для них — тьфу, пустое место, растоптать и размазать. Паша раскачивался в такт своим мыслям, жалея себя и досадуя на свое станичное простодушие. И снова пришел к той же мысли: так надо же что-то делать, как-то нейтрализовать этого выскочку, может, переговорить с Твердохлебом, с Бурякиным, с тем же Бестемьяновым? Может, всем кандидатам объединиться против этого шустрика, выступить с заявлением совместным, мол, руки прочь от Благополученской области? Да нет, не получится, никто с ним, действующим губернатором, объединяться не станет, против него — это да, это с удовольствием. Надо действовать самому.

Возвращался в город затемно. Трасса была пустая, шли километров 100–120, под самым Благополученском, когда уже потянулись городские дачи, он даже задремал и ничего не увидел, не понял, не успел понять, только удар и скрежет тормозов и длинный, протяжный мат водителя его, Славы. Очнувшись через пару секунд, он увидел боковым зрением стоящий «Икарус» и освещенную его фарами табличку на автобусной остановке — «12-й км». Слава, не переставая материться, уже вылез из машины и смотрел куда-то вниз, под передние колеса. Паша тоже вышел и тоже посмотрел. Там лежала, неестественно вывернув руку и ногу, пожилая, тучная женщина. Какой-то мужик, видно, из автобуса наклонился, потрогал и сказал громко: «Кажись, готова». «Этого только не хватало…» — с тоской подумал Паша, вернулся в машину, несколько минут посидел, собираясь с мыслями, потом решительно выдернул из бардачка телефонную трубку. Через двадцать минут со стороны города примчались две машины ГАИ, Паша отвел в сторону приехавших, что-то им объяснил, после чего сел в одну из машин и уехал, оставив гаишников разбираться. Уже на подъезде к зданию администрации в машину позвонили оттуда, с 12-го километра, и подтвердили со слов врача «Скорой помощи», что женщина мертва. Как ни странно, Паша ничего по этому поводу не испытал, то ли утреннее потрясение было сильнее и уже выбрало весь суточный запас эмоций, то ли, наоборот, на фоне случившегося на трассе публикация в газете стала казаться ему пустяшной и не стоящей переживаний, теперь он не думал ни о том, ни о другом, а только чувствовал, как в груди нарастает какая-то новая, не бывавшая раньше боль. Он посидел немного в машине у входа в администрацию, вылезать не хотелось, решил было ехать домой, но, вспомнив, что его там ждет, отказался и от этой идеи. Ехать было некуда.