Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II
Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II читать книгу онлайн
Знаменитый киевский писатель Борис Штерн впервые за всю свою тридцатилетнюю литературную карьеру написал роман. Уже одно это должно привлечь к «Эфиопу» внимание публики. А внимание это, единожды привлеченное, роман более не отпустит. «Эфиоп» — это яркий, сочный, раскованный гротеск. Этот роман безудержно весел. Этот роман едок и саркастичен. Этот роман… В общем, это Борис Штерн, открывший новую — эпическую — грань своего литературного таланта.
Короче. Во время спешного отъезда остатков армии Врангеля из Крыма шкипер-эфиоп вывозит в страну Офир украинского хлопчика Сашко, планируя повторить успешный опыт царя Петра по смешению эфиопской и славянской крови. Усилия Петра, как известно, увенчались рождением Александра Сергеевича Пушкина. Результаты же повторного эксперимента превзошли все ожидания…
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Так вот, знаю я адрес одной Сидоровой козы, к которой тот после работы домой захаживает па производственные совещания. Знаю, но молчу, как партизан на допросе.
«Ладно, поехали с нами», — говорят майоры Семэн и Мыкола, а Борька Сидюк опять глазами на стену показывает.
Что он хочет глазами сказать? К стенке меня, что ли, ставить везут?… Непонятно. На стене — фотография Андропова. Ну, фотография, н, удачная, редкая, он там с каким-то то ли Ференцемварошем, то ли Яношемкадаром на улицах укрощенного Будапешта. Улыбается… Ну, улыбается, ну, фотография, ну, Андропова… Что из этого? Непонятно.
Ладно, поехали с вами. Сажусь в машину между Семэном и Мыколой, едем, Мыкола слева говорит:
«Плохи твои дела, хлопчик! Уже до Кремля дошло — Сидор исчез. И дело тут не в Сидоровой жене, старушка без мужа уж как-нибудь обойдется, а в Сидоровых заводах, лабораториях и конструкторских бюро, которые под его руководством разрабатывают космический корабль лунного многоразового использования. Понимаешь, парень? Это тебе не презерватив — натянул и выбросил, а это челнок, который многократно можно гонять туда-сюда, что обойдется дешевле для народного благосостояния. И так в космосе отстаем, американцы по Луне гуляют, а тут Сидор исчез! Сам Гетьман матерился, но приказал внести этот факт в ночную дежурную оперативную сводку и доложить в Москву — „Сидор исчез!“ А что делать — там все равно узнают. Сам понимаешь, Что Будет, если не доложить, — за сокрытие информации хуже будет». Семэн справа продолжает:
«На Лубянке уже взвыли — утром надо Андрону докладывать. Представляешь, парень: придет Аидрои на работу, а ему докладывают — здра-асьте, Сидор в Киеве исчез посреди Хрещатика! Говорят так: если к утру не найдете хотя бы труп — всем свистец. Всем, всем, всем! Нам, в Москве, — тоже. Но вам в Киеве — в первую очередь. Если в половину восьмого Генерального конструктора Сидора не будет на положенном ему месте на своей подушке под своим одеялом под боком у своей жены — весь личный состав Киевской государственной безопасности отстраняется от дел, из Москвы вылетают сразу две спец-свистец-опергруппы „Альфа“ и „Омега“ и приступают к работе: „Альфа“ раскапывает саперными лопатами схыли Дншра, а „Омега“ взламывает отбойными молотками весь асфальт на Хрещатике, но Сидора находят живым или мертвым в виде трупа. Тебе нам не жалко, хлопчик. Жалко у бджiлки. Себя нам жалко, хлопчик. У нас жiнки молодi й дiточки маленькi. Думай скорей: где Сидор сейчас может быть? Ты же знаешь его маршруты».
Опять отвечаю:
«Где, где…»
Семэн слева кулаком мне в левый бок, больно:
«Давай, думай!»
Отвечаю:
«Ну, выпил старик, наверно. Где-то заночевал у знакомых. Он весь Киев знает, его весь Киев знает. Утром на работу придет. Зачем драться?»
Мыкола справа кулаком меня в правый бок, еще больнее:
«Дурак! НЕГДЕ Сидору ночевать, нету его НИГДЕ у знакомых. Все друзья и знакомые уже подняты, все опрошены, нету Сидора».
«Так уж и все?»
«ВСЕ».
Все, да не все, думаю.
Привозят они меня с помятыми боками на Владимирскую в Республиканский Комитет и прямиком ведут к самому Председателю КГБ. Обстановка, значит, такая: половина третьего ночи, полная иллюминация, бугаи меня заводят, объявляют:
«Товарищ председатель КГБ! Прапорщик Нуразбеков доставлен по вашему приказанию!»
А там как раз идет срочное оперативное совещание по проблеме исчезновения Сидора — стол буквой «Т», уходящий в бесконечность, за столом погоны, погоны, погоны, северное сияние погон, па погонах звезд, как на небе, и все звезды па меня смотрят, не мигая. Хмель с меня окончательно слетел, и мозги чисты, как табула раса, — то есть, ничего не соображаю, лучше бы оставался пьяным… Насмотревшись на меня, Гетьман ласково так спрашивает из бездны стола:
«Адрес какой, прапорщик?»
Ну, я не стал переспрашивать — чей адрес, что за адрес, почему адрес, потому что никогда не надо дураком прикидываться — если уж прикидываться, то не дураком, а умным. Отвечаю так:
«Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!»
Наступает полная космическая тишина. Мух не слышно. Часы тикают. Потом Гетьман неуверенно спрашивает:
«Выпил ты, что ли, прапорщик?»
«Так точно, товарищ Председатель КГБ! Выпил с Сидором за День радио. В Сидоровом кабинете, в шестнадцать ноль-ноль, в конце рабочего дня. Он меня пригласил, налил мне „сто“, себе — „пятьдесят“, мы выпили за Генерального конструктора радио Александра Попова, потом он меня послал, я пошел, с тех пор я Сидора не видел».
«Куда он тебя послал, прапорщик?»
— Люся, закрой уши, — прервал свой рассказ майор Нуразбеков.
— Да уж говорите, как было, Нураз Нуразович, — отвечала Люся, отгрызая нитку. — Я это слово уже слышала.
— Ладно. А на меня какой-то кураж нашел в полтретьего ночи, и я прямым текстом отвечаю:
«НАХУЙ».
ГЛАВА 16 Извинения автора
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны. Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, — правда.
Автор повторяет свои извинения — в особенности молоденьким читательницам, — принесенные им в 9-й главе 1-й части за использование в романе ненормативной лексики. Автор, как мог, щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами. В случае же употребления наречия на «Н» из пяти букв, отвечающего на вопрос «куда?», автор попал в крайне затруднительное положение: замаскировать его латынью? заменить эвфемизмом? выдумать неологизм? нарисовать? поставить многоточие? Все не то: авторское чутье подсказывает, что в целях высшей художественной правды наречие из пяти букв должно было быть произнесено майором Нуразбековым громко и ясно, как это и происходит на каждом шагу на российских улицах, в Конторах, Учреждениях, Заведениях и Институтах.
ГЛАВА 17. Смерть Гамилькара
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России…
После итальяно-эфиопской войны Гамилькар III недолго царствовал. В Офире он слыл за русофила, он был неофициальным российским консулом, полпредом сначала Врангеля, потом Молотова, горячим сторонником союза с Россией, знатоком России. «Россия — родина африканских слонов», — объяснял он. Ему верили.
— Дело Ганнибала продолжает жить в тысячелетиях, — говорил Гамилькар перед смертью. — Что-то все же в человеческой истории не состоялось. Если бы на заре цивилизации Карфаген победил римлян, а это было так близко, история была бы черного цвета, а не белого. Это великое слово «БЫ»! Карфагенская империя простиралась бы по всей Африке от ЮАР до Алжира. Черный Брут убил бы не в Риме, а в Карфагене черного Цезаря. В хижине дяди Тома ночевал бы белый раб Том из дикой Франции, а лупили бы его кнутами чёрные надсмотрщики. Белые племена Европы ходили бы в волчьих шкурах с дубинами, и какой-нибудь негритянский путешественник и этнограф Гумбольдт, выйдя дремучими лесами к Ла-Маншу, убедительно доказал бы культурное и технологическое отставание белой расы от черной тяжелыми природными условиями Севера — какая уж, к черту, европейская цивилизация, когда в Европе в мороз от костра не отойти.
Любимым стихотворением Гамилькара стал гайдамаковский «3aпoвiт» — когда Гайдамака прочитал его, Гамилькар заплакал на смертном одре из потертой дубленой шкуры старого льва, поцеловал Гайдамаку — как целуют великого национального поэта — и умер просветленным. Вот «3aпoвiт»:
