Дурак

— Тпру, тпру, — рек Харчок, стараясь успокоить графа, как понесшую лошадь. — Попался.

— Отнеси его подальше от края и поставь на землю, — распорядился я. — Лорд Глостер, это Харчок, шут Лира. Мы сейчас отведем тебя в укрытие и перевяжем раны. Король Лир уже там. Возьми Харчка за руку, и все.

— Иди отсюда, добрый друг, иди, — отвечал граф. — Твои услуги мне уж не помогут, тебе ж они вредны [267]. Мне нет дороги и не надо глаз. Я спотыкался зрячим [268]. Сыновья мои — мерзавцы, из дома меня выгнали… Там есть один утес, большой, нависший круто над пучиной. Поможешь мне взобраться на обрыв? Я награжу тебя. Оттуда больше не надо будет мне поводыря [269].

Харчок утвердил старика на ногах и развернул в сторону рва:

— Тогда вам туда, милорд.

— Не отпускай его, дубина недоструганная!

— Он же сам сказал, что хочет топиться, — а он граф, у него и замок, и ров тоже его, а ты, Карман, всего-навсего шут гороховый. Я его слушаться буду.

Я подскочил к ним, схватил Глостера за руку и отвел подальше от края.

— Он уже не граф, парнишка. У него ничего нет, кроме вот этого плаща в защиту от ненастья. Как у нас.

— Ничего? — переспросил Харчок. — А давай я научу его жонглировать, и он тоже будет дурак?

— Давай сперва отведем беднягу в лачугу и глазницы смажем белками яичными и заткнем льняными охлопьями [270], чтоб до смерти он кровью не истек. А потом можешь учить его дурацкому ремеслу.

— Мы сделаем из вас настоящего дурака, — произнес Харчок, хлопая старика по спине. — Это будут песьи ятра, а, милорд?

— Утопи меня, — рек Глостер.

— А дураком быть уж как лучше, чем графом, — не унимался мой подручный, слишком уж бодрый для столь мерзкого и холодного дня с убийствами и увечьями. — Замка, правда, нет, зато людей веселишь. Они тебе за это яблоки дают, а иногда какая-нибудь дева или овца и парой смешочков с тобой перекинется. Шавкины бейцы [271], точно говорю.

Я остановился и внимательно посмотрел на своего подручного.

— Ты перекидывался смешочками с овцами?

Харчок закатил глаза к аспидному небу.

— Кто, я? Не-е… мы и пирожком иногда делимся, если Кутырь сготовит. Вам Кутырь понравится, милорд. Она шибательная.

Похоже, Глостер тут окончательно обезволел и дал мне провести себя в городок за стенами. Шел он мелкими шаткими шажочками. У длинной фахверки, которую я принял за гарнизонную казарму, меня окликнули. Я поднял голову и увидел Курана — капитана Лира. Он стоял под козырьком и махал нам рукой. Мы подошли и вжались в стену, чтоб не лило сверху.

— Это никак граф Глостерский? — спросил Куран.

— Само собой, — молвил я. И рассказал капитану, что произошло в замке и на пустоши после нашей с ним последней встречи.

— Кровь Божья, две войны. А Корнуолл умер. Кто же командует нашими войсками?

— Госпожа, — ответил я. — Держись Реганы. План остается прежним.

— Нет, не остается. Мы даже не знаем, кто у нас враг — Олбани или Франция.

— Знамо дело. Но действуешь ты по-прежнему.

— Я б месячное содержанье отдал за то, чтоб направлять клинок, который ухайдакает ублюдка.

При упоминании о сыне Глостер опять взвыл:

— Да утопите же меня! Не могу я страдать долее! Дайте мне меч, чтоб я на него бросился и тем покончил с позором и страданьем навсегда!

— Извини, — сказал я Курану. — Он у нас нюня и плакса с тех пор, как ему вырвали глаза.

— Так перевязать же надо. Заволакивай его внутрь. Егерь по-прежнему с нами, а раны прижигать железом он умеет.

— Положьте же конец моим мукам! — выл меж тем Глостер. — Покоряться пращам и стрелам яростной судьбы мне больше невтерпеж… [272]

— Милорд Глостер, не будешь ли ты добр, во имя опаленных пламенем яиц Святого Георгия, пожалуйста, на хуй заткнуться?

— Жестковато ты с ним, нет? — рек Куран.

— Чего? Я же сказал «пожалуйста».

— Все равно.

— Прости, старина Глостер. Какая шляпа славная! [273]

— Нет на нем шляпы, — педантично молвил Куран.

— Слепой же. Если б ты ничего не сказал, он бы ходил и радовался своей клятой шляпе.

Граф завелся по новой:

— Сыновья мои мерзавцы, а у меня нет даже шляпы! — Не похоже было, чтоб он намеревался умолкнуть в ближайшее время, но Харчок, к счастью, запечатал ему уста своей лапищей.

— Спасибо, дружок. Куран, у тебя пожрать не отыщется?

— Само собой, Карман, хлеба и сыра — сколько унесете, а кто-нибудь из моих людей, глядишь, и флягу вина вам раздобудет. Его светлость снабдил нас довольствием весьма щедро, — добавил он ради Глостера. Старик забился в хватке моего подручного.

— Ох, Куран, ну вот он опять из-за тебя. Давай скорее, будь любезен. Нам надо найти Лира и двинуться к Дувру.

— Дувр, значит? Вы с Францией стакнетесь?

— Ну да — с этим окаянным королем Пижоном, лягушатником, прозванным в честь обезьянки, с пижоном, крадущим чужих жен… С кем есть, с тем и стакнемся.

— Тебе, я мыслю, он по нраву?

— Ох, да отвянь ты, капитан. Ты только проследи, будь добр, чтобы отряд, за нами посланный Реганой, нас не настиг. Сам не бунтуй, а двигайся на восток к Дувру, затем на юг. А я поведу Лира сперва на юг, а затем на восток.

— Давай я пойду с тобой, Карман. Королю потребно больше охраны, чем могут дать два дурака и слепец.

— С королем еще старый Кай. А ты послужишь ему лучше, если выполнишь сей замысел. — Не совсем, правда, но подчинился бы он долгу, считая своего командира дураком? Очень вряд ли.

— Ну тогда ладно. Пойду вам за едой, — сказал Куран.

У лачуги под дождем стоял голый Том Бедламский, все такой же малахольный. Он гавкал.

— Этот гавкающий парняга — голый, — заметил Харчок, на сей раз не принося никакой дани Святому Очевидцу: мы все же шли со слепым.

— Знамо дело, но вопрос в том, гол ли он, потому что гавкает, или гавкает, потому что гол, — рек в ответ ему я.

— Я есть хочу, — промолвил Харчок: разум его не справлялся с дилеммой.

— Бѣдный Томъ продрогъ. Томи прозябъ [274]. Нечистая сила кусаетъ мнѣ спину. Вотъ теперь нечистая сила терзаетъ бѣднаго Тома голосомъ соловья [275], — произносил бедламский бедолага между приступами лая. Я впервые разглядел его при свете дня и почти чистым — и поразился до глубины души. Без слоя грязи он выглядел знакомо. Очень знакомо. Сказать вам правду, Том из Бедлама был не кто иной, как Эдгар Глостерский, законный графский сын.

— Том, ты зачем здесь?

— Бѣдный Томъ… Старый рыцарь Кай велел мне стоять на дожде, покуда не очищусь я и не перестану смердеть.

— А гавкать и говорить о себе в третьем лице тоже он велел?

— Нѣтъ, выходит, это я сам придумал.

— Выходит. Даже голос твой другой, и речь как будто чище и складнее [276]. Ладно, иди под кровлю, Том. Помоги Харчку с этим старцем.

Том впервые глянул на Глостера, глаза его расширились — и он рухнул на колени.

— Это онъ! мой отецъ! [277] — прошептал бедняга. — Кровавоглазый… О судьбина! О мир! Когда бы превратностью своей ты нам не становился ненавистен, мы жили бы не старясь [278].

Я положил руку ему на плечо и тоже шепотом сказал:

— Крепись, Эдгар, отцу теперь потребна твоя помощь.

Глаза его при этих словах вспыхнули ясностью — точно сознание окончательно вернулось к нему. Он кивнул, встал и взял графа за руку. «Безумец поведет незрячих».