Восемь глав безумия. Проза. Дневники

— Он будет читать, говорить на разных языках; я наделю его убеждениями, какими вы пожелаете. Словом, ваш муж представит нечто более совершенное, чем все люди, рожденные обыкновенным способом. Уж одно то, что прочности я придам ему на сто процентов. Вместо жидкой, испорченной, инертной человеческой крови я волью в сосуды вашего мужа электрические токи силы, способной уничтожить целый маленький городок. Сталь и электричество. Тонко и совершенно устроенная электрическая станция внутри и эластический синтез десяти последних простейших открытых мною элементов снаружи — вот весь ваш будущий муж.

— Как! Ни крови, ни пищеварения, ничего? Это ужасно. И притом это может вызвать подозрения: человек, который никогда ничего не ест. Неужели вы не пробуете усовершенствовать ваш способ приготовления этих лю… этих машин?

— Это наиболее усовершенствованный способ. Знайте: будущее принадлежит людям с электрической станцией вместо неопрятного комка мяса, именуемого сердцем.

— Людям. Это не люди — это машины, это же машины. Как вы не видите, сумасшедший чудак?

— Это — организмы высочайшей стоимости. Это — последняя ступень культуры, это — наши наследники. Если бы я имел материальные средства, все необходимые препараты, приборы и машины, я сделал бы тысячу таких организмов, заставил бы их завоевать мир, научил бы создавать себе подобных и убил бы себя. Моя миссия, выражаясь феодальным языком, была бы выполнена.

— Позвольте, позвольте. А революция? В своем ученом безумии вы забыли о пролетариате. Чем займутся ваши машины в будущем?

— Пролетариат — могильщик буржуазии, а стальной человек — могильщик старого мясного человечества. Пролетариат очищает путь этому проэлектризованному, бессмертному организму, лишенному классовых, национальных и расовых признаков.

Дальнейшие слова, я уверена, были не сказаны, а нацарапаны на моей барабанной перепонке отвратительными зрачками старика.

— Зачем же вы с вашими «ужасами» и «отвращениями» обращаетесь ко мне? Вам нужна машина любви? Я вам приготовлю ее. Сам по себе этот факт показывает, что люди «одушевленные» превращаются в досадный, скучный, непортативный и неэкономный архаизм. К делу. Какие убеждения и занятия вы хотите предоставить вашему мужу?

— Пусть у него будут художественные наклонности, но отнюдь не в литературном направлении. Я не хочу, чтобы машина торжествовала там, где я, живой человек, потерпела поражение. Пусть он будет, ну, например, артистом. Сумеете ли вы придать ему соответствующую группу движений?

— Группа очень несложная. После приятия речевых комплексов партнера подымать руки, вопить, бить себя в грудь и падать на колени… Он будет знаменитым артистом. Дальше?

— В смысле убеждений… Я не хотела бы иметь мужа одинаковых со мной взглядов. Это скучно. Но я терпеть не могу людей, которые изо дня в день твердят одно и то же и называют это устойчивостью мировоззрения. Нельзя ли устроить стальному мужу целую клавиатуру убеждений от ярко материалистических до сентиментально-либеральных? Исключите только экономический материализм и коммунизм. Слишком много чести для машины.

— Я все это сделаю. Вы будете заводить вашего мужа сообразно вашему желанию и настроению.

— Заводить… Но как? Часто? Каждые сутки, каждый час, или?..

— Можно завести на несколько лет, но вы говорите, что любите разнообразие, значит, заводите на день, на два, на неделю. Я укажу вам точку на лбу, которую нужно будет соответствующим образом нажимать.

— Ну, а любовь? Это деликатный, но самый важный вопрос. Вообще это все неестественно. «Заводить», «нажимать точку на лбу», вся эта механическая канитель…

— На любовь также можно заводить. Посредством поцелуя в губы вы раздражаете ток, идущий…

— Покорно благодарю. Этак всякая шальная баба примется заводить, а носить рога, извините за выражение, от машины я не согласна.

— Я вам гарантирую полную верность вашего будущего мужа, я усложню механизм. Только путем давления на определенную точку правого плеча вы приводите в действие аппарат губ. По исчерпании данной группы движений вы прекращаете работу, надавливая опять-таки на определенную точку затылка.

— Да. Путаница изрядная. Все это надо вызубрить, как таблицу умножения.

— Что касается «неестественности», то советую вам не забывать, что большинство «одушевленных» мужчин заводится поцелуями ничуть не хуже презираемой вами машины. Но состав всех движений, входящих в эту группу, вы потрудитесь изложить мне подробно в письменном виде. Я — ученый, холостяк, знаю все это лишь в общих чертах, а ваша психология и одушевленность достигли, кажется, здесь апогея.

— Гм, хотя мне и не совсем удобно писать о таких вещах, но я постараюсь…

— Может быть, вы захотите видеть сам процесс производства?

— Нет. Я знаю, что он будет стальной, и

А скоро он будет готов?

— Через месяц. Подождите вставать. Наружность?

— Ах да! Высокий рост, седеющие волосы, чуточку вздернутый неправильный нос, из тех, что называются пикантными, и непременно пенсне.

— Хорошо.

Ровно через месяц я прогуливалась по московским улицам уже не в одиночестве. Под руку меня вел стальной муж.

Работа была великолепна до жуткости. Рядом со мной выступал упругим, победительным шагом самодовольный, твердый, уверенный красавец-мужчина. Мне улыбались совсем живые яркие губы; я слышала звучный голос и чувствовала, как здесь, рядом, напряженно, ровно и мощно билось электрическое сердце моего мужа. Всю мою сентиментальность, опротивевшую мне, все мессианистические чаяния, и личные, и социальные, весь интеллектуальный либерализм, все поползновения к чревовещаниям, почему-то получившим у нас наименование пророчеств, я проецировала в машину, сделанную по моим указаниям.

Теперь я с наслаждением слушала ровный, властный голос моего стального мужа.

— Дорогая моя. Художник может жить только с затаенной глубоко верой в примат искусства над жизнью. Все мы начинаем якобы от жизни, но затем неуклонно часть поглощает целое. Искусство выше жизни уже потому, что оно предвосхищает действие сил, в жизни еще не вырвавшихся из инертной спящей потенции. Футуризм — искусство-ремесло — нечто глубоко противоестественное, противоречащее логике мирового творчества.

Я сжала руку моей возлюбленной глупой машины и ощутила биение электрического пульса.

— Голубчик, это — софизм жреца. Религия умерла, а твои инстинкты священника толкают тебя к поискам Абсолюта. Из художественного творчества, куда до сих пор не проник скальпель точных наук, ты делаешь себе бога. Почему ты так яростно ненавидишь футуристов? Они убили теологию искусства, а технику его превратили в общедоступную вещь. Изучи технику — и ты станешь художником.

— Зачем ты говоришь то, чего не думаешь? Художник ведь прежде всего — пронзительно ясный интеллект и напряженная эмоция. В продуктах его творчества остаются следы того и другого. Этим произведение искусства выходит из разряда только технических предметов. Да и что такое машина без рабочего, аэроплан без авиатора? Творческий дух, задавленный материей, теперь понял, в чем заключается его зависимость от нее. В будущем — царство духа. И пролетарская революция — правда, надежда и мука всего мира — помимо воли своих вождей приведет к воскресению мертвых, к торжеству святой поруганной Психеи, Софии, Души.

Электрические искорки поблескивали за пенсне моего стального мужа. К счастью, стекло не электропроводно, и я с несколько наглой, даже для жены, усмешкой отпарировывала его взгляды.

Совместная жизнь с машиной, одаренной самыми трогательными и дерзкими иллюзиями одушевленных существ, задавала роскошные пиршества моей неисправной циничной насмешливости. Остатки моих принципов искрошились в мелкую пыль объятиями этого красавца-механизма, до того кружащими голову, до того проникнутыми так называемыми «эмоциями» нежности, страсти, восторга, что порой я сомневалась: