Девушки для диктатуры сионизма

— Кстати, к Рабинович, к тебе вопрос — оживился Шпрехшталмейстер, — какая криминальная профессия у тебя была в СССР? То, что ты преступал уголовный кодекс, и приступал часто, это я уже понял. Но как называлась твоя деятельность на блатном языке? Форточником ты не был — мешает живот. Брачным аферистом ты тоже не был по той же причине. Но принадлежность к уголовному миру не скроешь начитанностью. Как говорят в новой мусульманской России: «Гульчатай, открой личико!»

— Я тебе, Шпрехшьалмейстер, не Гульчатай. Еще когда ты держал на себе трех гимнастов и одну гимнастку, у меня уже была одна из самых уважаемых уголовных профессий. Я был пацифистом.

— Мирили враждующие банды, что ли? — с сомнением спросил Шпрехшталмейстер.

— Что-то в этом роде. Я освобождал призывников от службы в армии путём постановки им диагноза психического заболевания. В СССР, как, впрочем, и во всём цивилизованном мире, половина освобожденных от армии по состоянию здоровья — это заслуга психиатров. Критерии психических расстройств довольно субъективны. По состоянию здоровья освобождаются 20 процентов призывников. Таким образом, каждый десятый призывник, вместо того чтобы идти в армию, получает заслуженно или с помощью пацифистов высокое звание психа ненормального. Почти в каждом военкомате нашей бывшей родины существовали организации пацифистов. В то время это были единственные организации борцов за мир на земном шаре, которые получали деньги не из бюджета Советского Союза, а непосредственно от советских граждан.

Психиатры-пацифисты пользовались заслуженным авторитетом во всём уголовном мире и получали сроки огромные, если их деятельность трагически пресекалась правоохранительными органами. Лозунг «Миру — мир, войне — война!» жег их души и был вытатуирован на их теле.

— Но когда мы ходили в сауну, я видел на тебе только «Миру — мир», а где же «Война — войне»? — поинтересовался Пятоев.

— Надпись «Война — войне» могут увидеть только те женщины, которые меня возбуждают, — с достоинством ответил Рабинович.

Ну а кроме криминальной деятельности, ты, вероятно, занимались и наукой? — не без ехидства спросил Шпрехшталмейстер, который почему-то избегал разговоров о недавно закончившемся конкурсе декоративно-прикладного искусства.

— Естественно, — подтвердил Рабинович, — я занимался исследованиями в области эпилепсии, в частности, мне удалось установить, что лекарства, которыми пользуются для лечения абсансов — это кратковременное отключение сознания, не сопровождающееся падением больного, помогают также при лечении заикания. И дети, которые приходили к нам в «Эпилептолог», а абсансы появляются обычно в возрасте 5–6 лет (отключение сознания, наступающее в более раннем возрасте, имеет другую природу), уходили от нас и без отключения сознания и с плавной речью.

— Ученным может ты и был. Спорить не буду, но в историю с цирковым номером я не верю. В искусстве ты явно ничего не понимаешь.

— Я действительно часто воспринимаю художественные произведения совсем не так, как рассчитывали их авторы, — согласился Рабинович. — Рассмотрим этот феномен на таком ярком примере, как безвременная кончина верного ленинца, видного деятеля международного броуновского движения, генерального секретаря коммунистической партии Советского Союза Леонида Ильича Брежнева.

— Кончина Леонида Ильича, как, впрочем, и кончина любого верного ленинца, по понятным причинам не только не могла вызвать в советском народе чувство глубокой скорби, но и вообще не могла снизить настроение хотя бы у отдельных его представителей. С целью вызывания у всего советского народа если не скорби, то, по крайней мере, тоски и ощущения безысходности, все передачи по радио и телевидению были заменены выступлениями симфонических оркестров. У истинных ценителей прекрасного наступали славные деньки. Поклонники симфонической музыки, к коим я отношу и себя, наконец, смогли гордо поднять голову и насладиться бессмертными творениями Бетховена, Малера, Брамса и Мендельсона. Это был истинный праздник со слезами на глазах.

— Кончина Брежнева также совпала по времени с большим событием и в моей личной жизни. Дело в том, что моя свадьба была назначена на день, когда объявили о смерти видного деятеля коммунистического и рабочего движения, кавалера пяти орденов Ленина, официального автора таких выдающихся произведений российской словесности, как вышедшая огромным тиражом «Малая земля» и ещё какой-то книги, название которой я забыл, а содержания не могу вспомнить. Моя невеста Люда предложила отложить бракосочетание, но телохранитель Кузьменко настоял.

Кузьменко в своё время служил в части, которая усмиряла бунты в тюрьмах. Однажды, после того как он напился до одурения, с ним случился эпилептический припадок. Он это называл «ударила судорога». Потом судорога ударяла его ещё пару раз при сходных обстоятельствах. Его выбросили со службы с диагнозом «эпилепсия», с которым никуда не брали на работу. Я приобрел на его имя «Волгу» и через него получал деньги за свою пацифистскую деятельность, но он в среде своих знакомых гордо называл себя моим телохранителем. После стакана водки Кузьменко становился таким непосредственным, что его напору было невозможно противостоять. Сегодня он уже принял два стакана, один за мое с Людой счастье, другой за упокой души генерального секретаря.

Сопротивляться было бесполезно, и я отправил счастливую невесту вместе с Кузьменковой женой Светланой одеваться и прихорашиваться, а сам занялся организационными вопросами. В ЗАГСе ответили, что его сотрудники скорбят, но работают. В ресторане «Узбекистан» сообщили, что работают и про скорбь не упомянули.

Служащая ЗАГСа хотела, как лучше, но вышло следующим образом: «В этот скорбный для всех нас день вы соединяете себя узами брака».

От этих слов Людочка закусила губу.

— Не кусай губу, — шепнул я ей строго, — мне сейчас её целовать нужно будет. Она испуганно посмотрела на Кузьменко, который в строгом розовом костюме был свидетелем на нашей свадьбе. Он утвердительно кивнул, и губа была отпущена.

Въезд в Москву был закрыт, и по пустому Ленинскому проспекту на «Волге», из окон которой лились задорные песни Адриано Челентано, мы понеслись к ресторану «Узбекистан». Пролетая по площади Гагарина, Нина почувствовала дурноту. Наташа влила в мою невесту две рюмки коньяка «Наполеон», но закусить не предложила. Возле здания Министерства иностранных дел Люда пришла в себя, щёчки её порозовели, и она спросила, что, собственно, происходит.

— Так Брежнев умер, и, согласно его завещанию, Москву передали Америке, — равнодушно сообщил Кузьменко, и в подтверждении своих слов указал на звездно-полосатый флаг, развивающийся над американским посольством.

В «Узбекистан» я зашел с невестой на руках. Ресторан был пуст.

— Вы тот смелый человек, который создал здоровую семью? — задал риторический вопрос метрдотель.

— Я создал две здоровые семьи. Сначала для пробы я создал здоровую семью Кузьменко. Получилось мило. После чего я создал свою, вторую здоровую семью.

История создания здоровой семьи Кузьменко была неординарной. Где-то в дебрях лечебных учреждений, лечащих эпилепсию, Кузьменко встретил Светлану. В Светлане было всё прекрасно, кроме того, что в первый день менструации с ней случался эпилептический припадок. Причём это происходило всегда ночью, когда несчастная девушка засыпала на широкой Кузьменковой груди. У неё была та форма эпилепсии, которая обычно встречается у женщин, больных хронической ангиной, когда первый припадок приходит с первой менструацией и в дальнейшем припадки повторяются ежемесячно. Обычно беременность ухудшает состояние больных эпилепсией, но при этой форме во время беременности женщина излечивается. Что я и объяснил Кузьменко.

Кузьменко лечил Наташу беременностью уже третий раз, и о приступах болезни счастливая семья уже начинала забывать.

— Почему нет музыки? — поинтересовалась у официанта уже привыкшая к своему состоянию беременности Наташа.

— Скорбим-с, — ответил официант, — Леонид Ильич, генеральный секретарь, обожаемый наш, копытца откинул.