Брачный сезон или Эксперименты с женой

– Словом, кончай ты с Анюткой шашни крутить, – подытожил по-крестьянски Никитич. – Пусть уж она с Альфредом. Ты-то ведь уедешь, чует мое сердце, а этот француз с рязанской мордой точно останется…

Старик, разумеется, прав. Только вот, когда я уеду? Для этого мне нужно быть уверенным, что Мухрыгин и его зловещий Дрендель прекратили преследование. Я вспомнил заметку в «Московском дне». В мозгу возникла явственная картина разгрома, учиненного преступниками в моей квартире. Хоть бы Катька приехала, что ли. Пора бы ей проведать дедушку. Уж у нее я бы все выведал. Осторожненько…

А с Анютой действительно пора прекращать. Мало у меня проблем, что ли? А потом… Маша. Ее я все еще не мог забыть. Глупо все как-то получилось. Она ведь и правда любила меня.

Этой же ночью, как только мы покончили с преферансом, я решил воспользоваться методом месье Бега и скрылся в своей каморке. Провожать Анюту Веточкину пришлось французу, которому приписывали изощренную любовь к лопатам и крутой нрав. Нрава он был как раз самого что ни на есть тихого и безобидного.

Ранним утром заявилась Анюта.

– Что, все кончено, да? – осведомилась она. – Поматросил и бросил?

Я удивился.

– Разве я тебя матросил? Так, провожал до дома. Не одной же тебе идти?

– Не матросил, говоришь? – разозлилась Анюта. Щеки ее порозовели. – А если у меня будет ребенок? Что ты тогда скажешь?

– Скажу, что я очень рад, и поздравлю.

– А если я скажу, что ребенок от тебя? – неожиданно выпалила она.

– Насколько мне известно, – осторожно ответил я. – От поцелуев, да еще на морозе, дети на свет не появляются. Или я ошибаюсь?

Мадемуазель Веточкина, которой, судя по всему, не терпелось стать мадам Васильевой и уехать в столицу, нервно переступила с ноги на ногу. Ее лицо выражало целую гамму чувств. От полной растерянности до неимоверной наглости. На последнем она и остановилась.

– Да ни один суд в мире, – объявила Анюта, – не оставит в беде мать-одиночку! Так что либо женись, либо плати алименты!

И эту хищницу я провожал до дома и даже целовал! Будь ее воля, она бы вырвала эти самые алименты прямо сейчас, до рождения мифического ребенка. А в том, что ребенок мифический, я ничуть не сомневался.

– Пожалуй, на алименты и уйдет вся моя зарплата, – усмехнулся я.

– А кто ты по профессии? – запоздало поинтересовалась Анюта и подозрительно понюхала морозный воздух.

– Учитель, – просто ответил я и добавил: – К тому же безработный.

Лицо селянки стало пунцовым. Она прикусила пухлую губу.

– Так бы сразу и сказал! Тоже мне профессия. Ты бы еще комбайнером назвался…

– Такая молодая и уже такой снобизм, – пожурил я девушку.

Слова «снобизм» она не поняла, зато очень хорошо поняла другое – взять с меня нечего.

Для острастки я хотел было добавить еще, что меня преследует банда Мухрыгина-Дренделя, но не стал. И сказанного было вполне достаточно.

Анюта развернулась и потопала по тропинке между сугробами. К чистенькому домику месье Бега, окруженному тщательно подстриженными и укутанными мешковиной липками и кустами роз. Наверное, решила передать права – а скорее, обязанности – на отцовство французу. Бедный Альфред. Не видать ему теперь ни подставочек для яиц, ни ночного преферанса в теплице. На своих газонах за лето он зарабатывал неплохо: не только хватало на беззаботную зимнюю жизнь, но ухитрялся еще и откладывать на машину. Не видать теперь и машины! Аннет, как на французский манер Альфред называл Анюту, так просто его не отпустит.

Это происшествие выбило меня из колеи. Я затосковал. И потерял интерес к преферансу.

– Дай хоть отыграться, – увещевал меня угодивший в женские сети Альфред.

Анюта наверняка наседала на него, а француз должен был мне около десяти гектаров земли.

– Я тебе прощаю, – вяло отбивался я. – Считай, что ты мне ничего не должен.

– Ну как же, – не соглашался месье Бега и по-мушкетерски грассировал: – Карррточный долг – долг чести!

Однако продолжать игру я отказался наотрез. Анюта тоже перестала посещать теплицу. Компания распалась. Осознав это, Афанасий Никитич занялся своими кактусами и почти не разговаривал со мной. Однако я чувствовал, что в голове старика засела мысль женить меня на своей внучке. Моей лучшей подруге.

О Катьке я, конечно, грустил. Но не очень сильно. Все-таки когда-нибудь я ее снова увижу. Гораздо сильнее я тосковал по Марии Еписеевой. Ее я никогда больше не увижу. И не ходить нам вместе в музей, и не есть мне огурцы из трехлитровой банки в ее небольшой квартирке. Даже о Машином сыне, хулигане Еписееве, я думал с нежностью. Он, по большому счету, не так уж плох. Дни я проводил лежа на топчане лицом вниз. Изредка выбирался на прогулки, каждый раз страшась встретиться с Анютой.

Однажды утром, когда мадемуазель Веточкина отправилась торговать газетами в электричках, я рискнул выйти на улицу. Побрел меж домов, уныло разглядывая желтые собачьи меты на сугробах. Читая эти иероглифы, вышел за околицу и остановился под щитом с надписью «Путь к рассвету». Я с тоской смотрел туда, где, по моим представлениям, находилась Москва, и размышлял, что жизнь моя близится к закату.

Неожиданно мое внимание привлекла крошечная фигурка. Она двигалась по направлению к деревне. Где-то я ее уже видел. Сначала я подумал, что это Анюта, и попытался укрыться за щитом. Но потом присмотрелся внимательнее. Знакомая дубленка. Веточкина обычно щеголяет в тулупе, крест-накрест перевязанном платком. И в валенках. Эта же дама с трудом ковыляла по сугробам. И виной тому – модельные сапожки городской жительницы. Бог мой! Да это же… Это же Маша!

– Машенька! – выдохнул я и ринулся навстречу судьбе. К закату.

Глава 36

Профессия – следователь

Мы замерли посреди поля, как скульптурная группа «Мать и дитя». Я стоял на коленях, а мадам Еписеева гладила мою непокрытую голову руками в шерстяных перчатках. За время, проведенное мной у Афанасия Никитича, она ничуть не изменилась. Только ее синие глаза смотрели теперь куда более ласково и… осмысленно, что ли.

– Ну вставай, а то простудишься, – сказала Маша. – Собирай вещи. Поехали.

– Постой… – задохнулся я, – как же ты меня нашла? Ведь я никому…

Неужели она знает обо всех моих неприятностях?! Как стыдно… Должно быть, в ее глазах я последний трус. А еще обещал защитить ее от динозавра. Но и как приятно, черт возьми! Как же я ей благодарен и как же я… люблю ее.

– Для любящего сердца нет никаких препятствий! – напыщенно ответила мадам Еписеева.

Значит, и она меня любит! Наверняка, выбежав из театра и выбросив мои цветы, Мария сотню раз пожалела об этом.

– Значит, ты на меня больше не обижаешься?

Мария отряхнула с дубленки снег.

– Сначала я очень обиделась, – задумчиво проговорила она и резко добавила: – Все-таки это свинство с твоей стороны – позвал женщину в театр, а сам напропалую принялся кокетничать с какими-то шалавами!

– Да вовсе она не шалава! – пробормотал я. – И не ко…

– Лучше уж помолчи! – отрезала Маша и ухватилась за рукав моей телогрейки. – Так вот, – продолжала она, – вернулась я домой, вся злая, в слезах. День проходит, другой, а ты не звонишь и не звонишь. Ты ведь всегда звонишь, если чувствуешь себя виноватым.

Я энергично затряс головой.

– Вот я и подумала: а может, с тобой что стряслось… Подождала еще денек и позвонила сама. А у тебя никто не подходит. После работы поехала к тебе, а ты и дверь не отпираешь!

– Как? Разве дверь не выбита? – удивился я, вспомнив газетное сообщение о налете на мою квартиру.

– А почему она должна быть выбита? – в свою очередь удивилась мадам Еписеева.

– Ну как же? Меня ведь убить хотели, даже квартиру всю разгромили. Я сам в газете читал. Зачем же я, по-твоему, здесь скрываюсь столько времени?

Машины глаза изумленно расширились. Мы уже миновали дом Афанасия Никитича, но я решил не останавливаться, пока не выясню все до конца.