Кривые деревья

— Вам действительно интересно… о Любегиных? — Тургенев недоверчиво покосился на Любовь Яковлевну. Очевидно было, что ему до смерти хочется рассказать о троих братьях.

— Как вы можете сомневаться! Я просто изнемогаю от любопытства! Да не томите же! — горячечно вскричала молодая женщина.

Уворачиваясь от оскаленных лошадиных морд, они перебежали дорогу. Иван Сергеевич поправил сбившийся набок пуховой берет и ловчее перехватил палку.

— Слушайте же… Я сидел в березовой рощеосенью, — мысленно унесясь в подвластные ему одному дали, знаменитый писатель принялся разворачивать живописное полотно. — Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь…

Молодая женщина обеспокоенно смотрела напризнанного большого художника — с нею оставалась лишь бренная его оболочка, сомнамбулически сопровождавшая ее в сторону уже показавшейся Фонтанки — сам Иван Сергеевич, бесплотный и отрешенный, полностью пребывал в мирах заоблачных и прекрасных.

— Внезапно, словно бы исторгшись из самых недр земли, — торжественно вещал Тургенев, — передо мною, признаться, немало опешившим, возник оборванный худой крестьянин, должно быть, годов тридцати двух или сорока трех, похожий если не на обессилевшего после долгого перелета знакомого каждому болотного журавля — разумеется, без ярко-красного, как схваченная ранним морозцем рябина, костяного жесткого клюва и белых со смоляною бахромою крыльев, — то на загнанного науськанною сворою зайца, лишившегося в одночасье шерстки и свисающих своих ушей, как если бы они уже оторваны были вошедшими в раж безжалостными борзыми; назвавшийся Любегиным, он сжимал в руках перепачканный глиною заступ, и казалось, что вырви вдруг у него из рук черенок — и несчастный тут же упадет бездыханным, настолько сросся он с немудреным своим инструментом за долгие годы беспросветно тяжкого труда; трое мальчишек, чумазых и дрожавших, с заступами поменьше, держались за тятькину рубаху, похожие то ли на птенцов, выпавших из гнезда, то ли на выгнанных из норы половодьем зайчат…

Давно уже стояли они у мрачного здания полицейской Управы.

— …Первому, старшему изо всех, Феде, — не унимался знаменитый рассказчик, — вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклокоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Лицо третьего, Илюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно все щурился от огня…

Ноги молодой женщины замерзли, день давно перешел в вечер, история братьев Любегиных, меж тем, грозила затянуться до бесконечности.

— Иван Сергеевич! — Стечкина дергала мэтра за рукав, махала перед холеным лицом яркой шерстяной рукавичкой, с треском зажигала спички перед невидящими, повернутыми внутрь глазами. — Ива-ан Серге-евич!!

— А? Что? Где я?! — Очнувшийся классик с недоумением озирался по сторонам.

— Пришли. — Любовь Яковлевна отстучала снег с ботинок. — Мне — сюда.

36

Навалившись всем телом на массивную блиндированную дверь, молодая женщина мало-помалу отжала ее внутрь и оказалась между двумя дюжими ротмистрами, тотчас преградившими ей путь назад.

— Его высокопревосходительство ждет вас! — гаркнуто было Любови Яковлевне в оба уха, после чего, схваченная под локотки, спотыкаясь, балансируя, теряя равновесие и провисая на стальных жандармских плечах, с не поспевавшими за нею ногами, в бешеном темпе вынуждена она была промчаться по многочисленным извилистым переходам до роскошной приемной и самого начальственного кабинета, в коем пронесенная для снижения скорости трижды или четырежды по замкнутому кругу, мужественная посетительница противу воли была усажена на знакомый страшный стул.

Умудренная предыдущим опытом и посему настроившаяся на бурное развитие событий, Любовь Яковлевна сравнительно легко оправилась от уготованной ей церемонии — совсем скородыхание молодой женщины восстановилось, кровяное давление вошло в норму и тошнота исчезла.

Беломраморный стол, огромный, величественный, подавляющий воображение, украшенный летящими по фасаду двуглавыми бронзовыми орлами — несомненно творение зодчего и факт архитектуры, — однако же, не имел за собою сановного своего сидельца… Подивившись выскочившим подряд четырем «с», Стечкина перевела пытливый взгляд на усыпанную драгоценными каменьями раму и заключенное внутри нее помпезно-живописное полотно. Император и самодержец в видавшем виды мундире, кажется, с оторванною пуговицей, уже без Георгиевского креста, обрюзгший и постаревший, отчаянно тужась и перекося вспотевшее лицо, возносил к небу отнюдь не младенца, а вполне зрелого мужчину, еще более, чем в прошлый раз, смахивавшего на Елизара Агафоновича Приимкова… Однако куда запропастился он сам?..

— Здесь я, здесь! — донеслось откуда-то сверху. — И поверьте — предвкушаю немалое удовольствие от нашей встречи!

Любовь Яковлевна задрала голову. Обер-полицмейстер в перевитом шнурами небесно-голубом мундире, сверкая орденами, позументами и аксельбантами, плашмя лежал на потолке и приветливо скалился ей.

Любовь Яковлевна, как могла, отогнала обморок.

— Ваше высоко… превосходительство, — непроизвольно пошутила она, — прошу извинить за некоторую назойливость. — Ее голос даже окреп. — Но мой муж… его судьба небезразлична мне… уверена — вы предприняли действия…

Изощренному экзекутору со всей ясностью давалось понять, что очевидное его фиглярство не возымело ровно никакого действия. Молодая дама — и следует отдать ей должное — вела себя так, как если бы беседовать с распластанными по потолку обер-полицмейстерами являлось для нее занятием естественным и обыденным.

Раздосадованный очевидною неудачей вельможный шут с треском перевернулся набок, отчего просыпал из кармана мелкие деньги и предметы, хватко уцепился за свисавший донизу стальной трос и, рывком отлепившись от потолка, с визгом перелетел на паркет. Не слишком ловко приземлившись, он показал спину, и наблюдательная беллетристка увидела многочисленные резиновые присоски! Ларчик открывался весьма просто, и загадки более не существовало. Устроившись поудобнее, Любовь Яковлевна спокойно ожидала дальнейшего развертывания событий.

Двойная промашка сделала обер-полицмейстера грубым.

— Да как вы смеете?! — брызнул он слюною. — Вмешиваться! Торопить! Беспардонно являться сюда?!

С треском раздернув подготовленный веер, Стечкина укрылась от разлетевшихся брызг.

— И все же… я настаиваю! — с бесшабашной смелостью заявила она. — Я должна знать правду о муже!

— Она настаивает! — обомлел Приимков. — Да я вас… мы вас!.. Забыли, что вам было велено?! Напомнить?!!

Ногою, пяткою, не оборачиваясь, отточенным и выверенным движением он ударил по столу, приводя в движение потайную пружину. Любовь Яковлевна увидела, как квадраты паркета начали откидываться, а из появившихся дыр вынырнули до плеч дюжие лохматые головы.