Кенгуру в пиджаке и другие веселые рассказы

Кто стрелял в Ленина

Врать не буду. В Ленина я не стреляла. Это точно. Потому что была такая же близорукая, как эсерка Каплан. В Ленина стрелял однажды на досуге летом мой друг Гарик Кушнир. Он тоже был близорук, но родители заставляли его носить большие очки с толстыми линзами. В этих очках он видел хорошо и мог, если целиться, попасть.

Началось все с того памятного летнего утра, когда Гарик дразнился и довел меня до того, что я быстрым воровским движением содрала с его шеи веревку с ключом от дома и что-то гадкое прошипела ему сначала в одно ухо, потом в другое. Вообще-то я была спокойной, сдержанной девочкой. Не дралась, не ссорилась. И это как меня надо было довести, чтобы я совершила такой отвратительный поступок!

— Ваша Манька наплювала мине в у-ухи и украла мой ключ! — рыдал Гарик моей маме.

И пока он рассказывал о моем преступлении в подробностях, я металась в поисках убежища, где можно не только спрятаться от Гарика, но и пересидеть, пока какую-нибудь пакость не совершит моя сестра Таня и эта пакость не перекроет по качеству мою. Тогда вечером после ужина мы с Танькой будем получать уже вдвоем, уже в коллективе. А квартира на тот момент у нас была маленькая, и свободный угол был один! И кого туда ставить, Таньку или меня? А никого. Потому что я резво неслась к роялю и принималась разучивать «раз-ы, два-ы…». А Танька схватывала любую книгу потолще, утыкалась в нее и демонстративно шевелила губами — читала. Кстати, именно благодаря вот таким вот выволочкам и угрозе стояния в углу я успела за лето разучить всю летнюю программу, а семилетняя Танька прочесть «Алису в Стране чудес», «Волшебника Изумрудного города», «Собор Парижской Богоматери» и «Книгу о вкусной и здоровой пище» с цитатами из Сталина.

Да. Так вот. Удирала я от Гарика.

И убежище было найдено — я спряталась в вестибюле райкома партии. Заскочила я туда и замерла у выцветшего канонического профиля на стене, под которым красными буквами было уточнение, если кто не знает: «Ленин». Гарик меня видел через большие стеклянные двери, но войти, а тем более дать по башке прямо в храме коммунизма он не смел. А я, с виду такая приличная девочка, хитро пританцовывала, помахивала ключом на веревке, подмигивала и показывала Гарику язык, когда в вестибюле никого не было. А когда какой-нибудь коммунист проходил мимо, я чинно стояла и на вопрос, почему я здесь стою, вежливо отвечала, что жду маму, что мне велено ждать тут. Коммунисты поощрительно гладили меня по головке и уходили строить мое счастливое будущее. Утро катилось в полдень, я продолжала маяться в вестибюле райкома партии под старым портретом вождя, Гарик топтался снаружи и терпеливо вожделел возмездия, потряхивая оплеванными ушами. Иногда он прилипал носом к стеклу и, мрачно щурясь, глядел на меня сплющенным о стеклянную дверь круглым лицом, шепча угрозы и проклятия.

Я затосковала и опечалилась. Хотелось домой. Я должна была уже давно сидеть за роялем, но Гарик стойко дежурил у входа. Как отдать ему ключ и не получить при этом по шее, я не знала. Хорошо все обдумав, я пошла на переговоры. Через стекло я проорала ему, что, мол, я верну ключ, но ты — первое: меня выпускаешь, второе: даешь мне свой самопальный пистолет пострелять (тут Гарик яростно замотал головой), и тогда, продолжала я (ох, и шантажисткой я была в детстве!), и тогда я никому во дворе не скажу, что видела твою фотографию в трехлетнем возрасте, где ты с локонами и в платье! Быстро выпалив все это, я снова затанцевала, строя рожи. Гарик печально кивнул.

Получив вожделенный пистолет, я решила пару раз стрельнуть, а потом уже побежать домой, просочиться в свою комнату, плюхнуться на стульчик у рояля и сделать вид, как будто я давно и безнадежно копаюсь в «Сонатине» Клементи.

В райкоме был обеденный перерыв. И я — ай-ай-ай! — прицелилась в портрет вождя. Гарик стоял рядом со мной в вестибюле и ныл, чтоб я отдала пистолет, что я не умею целиться, что не так и что дай я покажу. Мой первый выстрел был неудачным, кусок алюминиевой проволоки дзынькнул о стену и шлепнулся на пол. Тогда Гарик, отобрав у меня самопал, прицелился портрету прямо в глаз и попал, пробив дырку в ветхом холсте. Вот тут, как в кино, в райком вошел Чижевский, самый что ни на есть первый секретарь в галстуке.

Что тут началось! Чьи это дети?! Кто их родители?! Тут же по этажам забегали люди, нас завели в какой-то кабинет. Блондинка с золотыми зубами положила на стол лист белой бумаги, нацелилась в него ручкой и стала нас допрашивать: «Имя? Фамилия? Школа?» — но мы с Гариком молчали. Гарик — потому, что до смерти испугался. Я — потому, что предполагала последствия.

А поскольку, как я сейчас понимаю, не в их коммунистических интересах было распространяться о девятилетних диверсантах в райкоме партии, нас отпустили с миром, прочитав серьезную лекцию об октябрятском долге и чести и что Ленин всегда живой, всегда с тобой. В горе, в надежде, и в радости. Наверное, какие-то директивы они разослали по школам города об укреплении и повышении контроля и усилении воспитательной работы. Но мне лично попало только за опоздание к роялю, потому что моя сестра Танька уже успела сыграть в парикмахерскую и выстричь у своей подруги Наташки Томашенко клок волос прямо над глазами. Под корень.

Таланты и поклонники

Какие только таланты не открываются у людей в сознательном возрасте!

Только не надо спрашивать, во сколько лет приходит сознательный возраст. Ко мне лично он еще не пришел. Я вообще не о возрасте. О талантах. Например, у одного учителя, Захара Петровича Бобегайло, после сорока лет открылся талант пожарного. Бобегайло ушел из школы — и правильно сделал, — устроился на работу в пожарную часть номер три и прямо с ума сходил от радости, когда в полной экипировке — в комбинезоне и каске — ехал тушить пожар на красной машине. А потом еще спрашивал у жены: мол, слышала, слышала, как наша сирена выла? Слышала? Это мы ехали тушить пожар!..

А у моей подруги… Ой, ну тут хотелось бы обсудить поподробнее. Значит, моя подруга Женька Тернова в детстве была такая худая и прозрачная, что, если мама брала ее с собой на рынок, сердобольные старушки, торговавшие творогом, сметаной или овощами, слезами обливались, на Женьку глядя, и давали продукты просто так, бесплатно. Так вот, у Женьки после тридцати лет открылся жуткий аппетит. Не знаю, правильно ли называть это талантом, но ела она талантливо — со вкусом, причмокивая и нахваливая. Даже во сне ей виделась всякая разнообразная изысканная еда, и она просыпалась и опять ела с огромным аппетитом. Превратилась в женщину-гору. И сильной стала неимоверно. Однажды открывала дверь маршрутки — знаете, такая дверь, что не на себя открывается и не вперед, а отъезжает в сторону, — вот Женька вцепилась в нее обеими руками, сдвинула, дверь поехала-поехала и вдруг оказалась в Женькиных руках. Отдельно от микроавтобуса. Женька стояла растерянно, прижав дверь к пышной груди, как баян. Водитель побегал-побегал в отчаянии вокруг них — Женьки с дверью… А что он может сделать? Так обратно дверь и не смог вставить. Но Женька с тех пор стала заниматься спортом — толканием ядра. Нашла себя.

Да, по-всякому люди проявляются в зрелом возрасте. У меня же пока ничего не открылось. Видно, возраст не подошел, как я уже говорила. Зато во мне столько полученного по наследству, что куда там еще приобретать! От врожденных талантов деваться некуда. А потому что родители сами виноваты! Они у меня еще те ребята…

Кукуруза

С детства родители учили меня плохому. Да-да, мои интеллигентные родители учили меня плохому. Например, воровать. А вы думали?..

Однажды мы — моя мама, мой спортивный папа и малолетняя наивная я — шли с пляжа, с нашей речки по имени Прут, и проходили мимо колхозного поля. И мама говорит папе, что так хочется вареной кукурузы, ну просто очень хочется! А маме в тот момент совсем нельзя было отказывать, потому что моя сестра Таня вот-вот должна была родиться. Между прочим, мама очень хотела вторую девочку, потому что, как вам скоро станет ясно, первая не очень-то удалась. И конечно, папа полез на колхозное поле ломать кукурузу — молочную, ароматную, сочную кукурузу, которую очень хотела мама. А я, как порядочная, хоть и неудавшаяся, дочь, полезла папе помогать. Можно сказать, стала его соучастницей в таком неблаговидном деле. Наша интеллигентная мама стояла на атасе, но загляделась на какой-то цветочек. И когда мы с папой мирно и беспечно грабили народное добро, складывая его в папину рубашку, завязанную торбой, на нас выскочил сторож колхозного поля с косой наперевес, бдительный, суровый и, как потом оказалось, очень недоброжелательный.