Рядом с нами

Федор Филиппович едет и узнает, что его старшую дочь зовут не Тасей, а Марией. И хотя Мария Федоровна Сырцова работает тут же рядом, в соседней области, библиотекаршей, блудный отец не поехал к ней, чтобы посмотреть, как выглядит его дочь после тридцатилетней разлуки. Отец отправляется к себе в Сибирь и подает на нее исковое заявление. И судья Жарков присуждает ему алименты. Заглазно. Без разбора дела. Главное для судьи оказывается в формальной стороне дела. А оно на этот раз соблюдено. Отец назвал имя дочери…

Назвать имя дочери — это еще не все для отца. А что он может сказать кроме того о своей дочери? Ничего. А ведь именно на нее, Марию, тогда пятнадцатилетнюю девочку, пала вся тяжесть старшего в доме после подлого побега ее отца. Мария кормила и растила всех своих младших сестер и братьев, в то время как Федор Филиппович путешествовал и спекулировал. И вот вместо того, чтобы пойти и поклониться в пояс своей старшей дочери за все, что она вынесла и выстрадала, отец решил учинить ей, ныне больной женщине, полуинвалиду, новую подлость. И судья Жарков оказал ему в этом содействие. Почему? По какому праву?

— Потому что он отец, — ответил судья.

И тогда за старшую дочь Сырцова, Марию Федоровну, решила вступиться средняя — Матрена Федоровна. Она написала в нарсуд пятого участка Кировского района письмо с просьбой отменить неправильное решение. А Жарков вместо того, чтобы внять справедливым доводам, вызвал к себе Федора Филипповича и сказал:

— Подавайте судебный иск и на среднюю дочь. Вот ее имя, а вот и адрес.

И иск со второй дочери был взыскан. И вовсе не потому, что эта дочь была богата и имела лишние деньги. Наоборот. В своем решении судья Жарков отметил, что Матрена Федоровна "обеспечена недостаточно и имеет на своем иждивении четырех детей…" И, тем не менее, судья заставил ее платить беспутному человеку алименты.

За Матрену Федоровну вступились две другие сестры — Екатерина Федоровна и Юлия Федоровна, — и с них обеих судья Жарков тоже учинил судебные иски.

— Не объявляйтесь, не давайте своих адресов, имен.

Мечта Федора Филипповича сбывалась. Он получал алименты уже с четверых детей из пятнадцати и не терял надежды, что с помощью судьи Жаркова удастся учинить иск и со всех остальных.

Я звонил из Москвы в Иркутск и задал судье Жаркову вопрос:

"Зачем он покровительствует греховоднику?"

И судья ответил мне так:

— Советский суд не мстит.

Правильно, не мстит. Но суд воздает каждому по заслугам. И если человек всю жизнь бегал от своих детей, то пусть он пеняет на себя. Решение суда — это не только возмездие самому Федору Филипповичу Сырцову, но и суровое предупреждение его молодым последователям. Пусть прохвосты знают, что в их одинокой старости никто из детей не протянет им руку, ни один не проявит сочувствия.

1957 г.

ОДНА СЛЕЗА

Разык Азимович пришел в горком партии за час до начала приема посетителей. Дело у Разыка Азимовича безотлагательное, и, тем не менее, прежде чем заговорить о нем с помощником секретаря горкома, Разык Азимович, согласно правилам деликатного обхождения, осведомился у этого помощника о его здоровье, о здоровье его отца, деда, родных и двоюродных братьев, племянников, сыновей. Говорит Разык Азимович почему-то вкрадчивым полушепотом, словно речь идет не о старческом кашле и детском поносе, а о делах секретных, особой государственной важности.

Поговорив о членах семьи помощника секретаря, Разык Азимович не оставил вниманием и самого секретаря.

— Как здоровье Абдувахида Хасановича, его уважаемого отца, его драгоценных братьев…

Но помощнику уже надоел вкрадчивый полушепот дотошного посетителя, и он в нарушение этикета не дослушал его, оборвал:

— О… неугомонный! Хватит! Довольно! Я занят.

— А как настроение Абдувахида Хасановича? — не унимался посетитель. — Приветлив ли он сегодня? Не раздражен ли чем?

Разык Азимович Тузаков задавал все эти вопросы неспроста. Он так много шкодил в последнее время, этот самый Тузаков, что ему было бы лучше не попадаться теперь секретарю под сердитую руку.

Но бояться шкоде сегодня, оказывается, нечего. Абдувахид Хасанович был с утра и в добром здравии и в хорошем настроении. Это обстоятельство вселяет надежду в сердце Разыка Азимовича. Он улыбается помощнику и так с застывшей на лице улыбкой направляется к двери секретарского кабинета.

— Разрешите войти?

А секретарю горкома достаточно было только услышать подобострастный, медоточивый голос Тузакова, как от хорошего секретарского настроения не осталось и следа. Разык Азимович видит, как хмурится лоб Абдувахида Хасановича, и настораживается. Как видно, недруги доложили уже секретарю о всех его тузаковских проделках.

А секретарь вытаскивает папку с «делом» Разыка Азимовича и начинает строгий, нелицеприятный разговор. Тузакову доверен ответственный пост — заведующего райфо. Этот заведующий должен как будто бы стоять на страже государственных интересов, контролировать, поправлять ошибки других. А Разык Азимович сам занялся очковтирательством. Он хвалил себя в отчетах за работу, которую не делал, писал о достижениях, которых в действительности не было.

Заведующий райфо оказался не только очковтирателем, но и греховодником. Он пытался организовать при своей особе нечто вроде гарема. Разык Азимович сделал даже одной из своих сотрудниц соответствующее предложение и получил в ответ звонкую публичную пощечину.

Секретарь горкома читает материалы о похождениях медоточивого посетителя и, полный негодования, поворачивается в его сторону. Секретарю хочется стукнуть кулаком по столу и выставить этого нечистоплотного гражданина за дверь. Но секретарь не стучит, не выставляет, он смотрит в лицо Тузакову и не узнает его. Вместо широкой, дежурной улыбки на этом лице теперь застыли скорбь и печаль. Тузаков ни от чего не отказывается, ни в чем не оправдывается.

— Да, занимался припиской. Да, получил пощечину.

Разык Азимович смотрит на секретаря взглядом обреченного человека, и из его правого глаза скатывается вниз на пол слеза. Всего одна. Но ее одной хватило, чтобы внести смятение в душу Абдувахида Хасановича. Секретарь горкома бросается к графину с водой. Он поит, успокаивает посетителя. Вместо того, чтобы ругать очковтирателя, секретарь ругает в душе самого себя. Не был ли он слишком груб с этим самым Тузаковым, не сказал ли чего лишнего?

Мужская слеза выбила Абдувахида Хасановича из привычной колеи, обезоружила его. Конечно, оставлять Тузакова в райфо дальше нельзя. Однако ему нужно дать возможность исправиться. Но где? Две недели думал секретарь над этим вопросом и наконец пришел к заключению, что наиболее подходящим местом для исправления дискредитировавшего себя заведующего райфинотделом будет пост директора швейно-трикотажной фабрики.

Так наступил второй этап в жизни и деятельности Разыка Азимовича, и продолжался этот этап примерно около года. Однако старые антиобщественные черты характера вместо того, чтобы исчезнуть, обросли за это время новыми, не менее отвратительными. Очковтиратель стал грубияном, фанфароном. Он ни с кем не желал считаться. Ни с людьми, ни с общественными организациями. Для Тузакова на фабрике был только один авторитет — сам Тузаков. Ему ничего не стоило накричать на рабочего, оборвать его на собрании, выставить инженера из кабинета. Мало разбираясь в тонкостях швейного и трикотажного производства, он вмешивался в технологический процесс, менял размеры, раскрои. Брак рос не по дням, а по часам. Детские платьица, костюмчики были таких фасонов и расцветок, что их никто не покупал. Казалось бы, что хитрого в докторском халате, однако и их Тузаков выпускал в таком виде, что медики отказались появляться в них на глаза больным.

Директора пробовали поправить. На фабрику была направлена специальная комиссия. А вахтеры не пропустили членов комиссии в цехи:

— Так приказал Тузаков.