Лицо неприкосновенное

Только стал одолевать его сон, как проснулся и заплакал Геракл.

— Ш-ш-ш-шшш-шш, — зашикала на него Афродита и, не вставая, стала качать с грохотом люльку. Геракл не унимался. Афродита спустила ноги с кровати, вынула Геракла из люльки и дала ему грудь. Ребенок успокоился и зачмокал губами. Кормя его, Афродита одной рукой возилась в люльке, должно быть, меняя пеленки. Но когда она опять положила его в люльку, Геракл снова заплакал. Афродита трясла люльку и напевала:

Баю-баюшки-баю Спи, Геруша, на краю…

Дальше слов она не знала и до бесконечности повторяла одно и то же:

Баю-баюшки-баю Спи, Геруша, на краю…

Наконец ребенок уснул. Затихла Афродита, стал засыпать и хозяин дома. Но только он закрыл глаза, как совершенно явственно услышал, как открылась наружная дверь. Гладышев удивился. Неужто он, ложась спать, не запер ее? А если даже и так, то кто бы это мог в столь поздний час, видя что в окнах нет света, беспокоить людей? Гладышев насторожился. Может, померещилось? Нет. Кто-то прошел через сени, теперь впотьмах шарил по коридору. Шаги приближались, и вот уже со скрипом растворилась и дверь в комнату. Гладышев приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в темноту, и, к своему великому удивлению, узнал в вошедшем мерина по кличке Осоавиахим. Гладышев потряс головой, чтобы прийти в себя и убедиться, что все это ему не чудится , но все было действительно так, и Осоавиахим, который был был хорошо знаком Гладышеву, ибо именно на нем Кузьма Матвеевич обычно возил на склад продукты, собственной персоной стоял посреди комнаты и шумно дышал.

— Здравствуйте, Кузьма Матвеич, — неожиданно сказал он человеческим голосом.

— Здравствуй, здравствуй, — сознавая странность происходящего, сдержанно ответил Гладышев.

— Вот пришел к тебе, Кузьма Матвеич, сообщить, что теперя стал я уже человеком и продукты более возить не буду.

Мерин почему-то вздохнул и, преступая с ноги на ногу, стукнул копытом об пол.

— Тише, тише, — зашикал Гладышев, — робенка разбудишь. — Пододвинув слегка Афродиту, он сел на кровати и, чувствуя необыкновенную радость от того, что ему, нможет быть, первому из людей, пришлось стать свидетелем такого замечательного феномена, нетерпеливо спросил:

— Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?

— Да оно вишь как получилось, — задумчиво сказал Осоавиахим, — я в последнее время много работал. Сам знаешь, и продукты возил со склада, и навозом не брезговал, и пахать приходилось — ни от чего не отказывался, и вот в результате кропотливого труда превратился я, наконец, в человека.

— Интересно, — сказал Гладышев, — это очень интересно, только на ком я теперь буду продукты возить?

— Ну уж это дело твое, Кузьма Матвеич, — покачал головой мерин, — придется подыскать замену. Возьми хотя бы тюльпана, он еще человеком не скоро станет.

— Почему ж так? — удивился Гладышев.

— Ленивый потому что, все норовит из-под палки. Пока его не ударишь, с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать, знаешь, как? Ого-го-го! — он вдруг заржал, но сразу спохватился. — Извини, Кузьма Матвеич, дают еще себя знать лошадиные пережитки.

— Ничего, бывает, — простил Кузьма Матвеевич. — Ну, а интересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать?

В колхозе останешься или как?

— Навряд, — вздохнул Осоавиахим. — Мне тут теперь с моим талантом далать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать.

Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперя только лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогресса науки, да вот не могу.

— Почему же?

— Еще спрашиваешь, — горько усмехнулся Осоавиахим. — Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения рода частей организма.

Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто бы покраснел, хорошо, что темно и не видно.

— Извини, друг, Ося, — сказал он искренне. — Если б же ж я знал, что ты человеком станешь, да нешто я бы позволил. Я-то думал, конь он и есть конь. А кабы ж я знал…

— Кабы знал, — передразнил Осоавиахим. — А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем только одно и остается, а ты ножом…

Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, в какого человека — в нашего или не нашего? И, проявив должную бдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, «на засыпку»:

— А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут, ты за кого воевать будешь — за наших или за немцев?

— Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.

— Почему же это тебе невозможно? — вкрадчиво спросил Гладышев.

— А потому, — рассердился мерин, — что мне на спусковой курок нажимать нечем. У меня пальцев нет.

— Вот оно что! — хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.

Открыл глаза, никак не может понять, куда же девался мерин. Обстановка в комнате прежняя, и он, Гладышев, лежи на своей кровати на пуховой перине, придавленный Афродитой к самой стене. Навалилась она на него всей тяжестью причмокивает, посвистывает во сне, да с таким аппетитом что даже противно. Жарко, душно. Гладышев двинул жену плечом — не сдвинул. Двинул второй раз — с тем же успехом.

Рассердился, уперся в стену руками и ногами и так толкнул Афродиту задом, так она чуть с кровати не свалилась вскочила.

— А? Что? — ничего не может понять.

— Слышь, Афродита? — шепотом спросил Гладышев, — а куды мерин-то подевался?

— Какой мерин? — Афродита трясла головой, пытаясь прийти в себя.

— Да мерин же, Осоавиахим, — досадовал Гладышев на непонятливость супруги.

— О, господи! — пробормотала Афродита. — Болтает бог знает что. Мерина какого-то выдумал. Спи себе.

Она перевернулась на живот, уткнулась в подушку и тут же уснула снова.

Гладышев лежал, тараща глаза в потолок. Сознание постепенно возвращалось к нему, и наконец, он понял, что мерин приходил к нему во сне. Гладышев был грамотным человеком. Он читал книгу «Сон и сновидения», которая помогла ему дать его сегодняшнему сну правильную оценку. «Вчера наслушался от Чонкина глупостей, вот и приснилось» — думал он про себя. Но какая-то странная мысль, не выражавшаяся словами, сверлила его и мучила, он никак не мог понять, что это значит. Заснуть больше не мог. Лежал, ворочался, а как только за окном едва забрезжило, перелез через Афродиту и задумчиво стал натягивать на себя кавалерийские галифе.