Дураки и умники. Газетный роман

Отношения между в основном женатыми сотрудниками и сплошь незамужними сотрудницами редакции были какие-то странные, Зудин никак не мог разобраться — кто с кем. Все друг с другом целовались, приходя на работу, все друг друга любили, все ходили друг к другу в гости и часто парочками ездили в командировки, не говоря уже о том, что и дежурить по номеру записывались непременно по принципу «мальчик — девочка». Поначалу Зудин, который сразу отличил Майю Мережко среди других редакционных девушек — в ней было что-то столичное, стильное — думал, что она с Севой, так часто он видел их вместе. Но потом, приглядевшись, он понял, что нет, с Севой просто дружба, даже не дружба, а прямо-таки братство какое-то, она ему деньги одалживает, дежурит за него, прикрывает перед шефом, если Сева хватанет лишнего в рабочее время. Впрочем, вскоре Зудин понял, что точно также, если не еще более нежно к Севе относятся Соня и особенно Ася, эти вообще с ним нянчатся, как с ребенком, заставляют его писать, говорят ему все время одну и ту же фразу: «Ты губишь свой талант, свой гений», что звучит у них прямо, как пароль. Постепенно Зудин все же разобрался, что к чему. К Севе у всех девушек была исключительно сестринская, платоническая любовь, они любили его за талант и неприкаянность. В то же время у Аси, как оказалось, некоторое время назад был скоротечный роман с Бугаевым, и теперь место Аси вроде бы заняла Майя. Жора Иванов одновременно имел отношения с учетчицей писем Танечкой Сорокиной и подчитчицей из корректорской Валей, которая вслух говорила, что хочет женить Жору на себе, и это было довольно странно, поскольку Жора был на данный момент женат, но по-настоящему нравилась ему, по наблюдениям Зудина, все та же Майя Мережко. С удивлением узнал он также, что секретарша в приемной Тома — это бывшая жена бывшего редакционного художника-ретушера Пети и что теперь Петя, хоть и не работает в газете, женат на заведующей отделом учащейся молодежи Рае Шеремет, находящейся в декрете, а Тома, в свою очередь, живет гражданским браком с корреспондентом отдела рабочей и сельской молодежи Колей Подорожным. Женя подивился всем этим делам и понял, что добиться взаимности у Майи Мережко ему будет непросто, тут явно действовали какие-то свои правила и обычаи, пока что ему непонятные. Между тем сам Зудин очень даже нравился многим редакционным девушкам и, пока он приглядывался, что к чему, у них уже вовсю шла за него скрытая борьба, в которой, как это ни странно, не прочь была поучаствовать даже Люся Павлова, начинавшая жалеть, что выперла его из своего отдела.

Зудин принес портвейн и сообщил, что траурные флаги уже висят — на входе в издательство, на «Интуристе» и на цирке.

— Вот и хорошо, — сказал Сева. — Давайте за это и выпьем.

— Да ну, еще пить за это! — возразила Ася.

— А за что?

— Давайте наш — за сбычу мечт!

Это был их фирменный тост, придуманный лично Асей, которая в последнее время вкладывала в него совершенно определенный смысл. Ася мечтала обменять свою однокомнатную на Москву и устроиться в какую-нибудь из центральных газет. Она даже съездила за свой счет в столицу и оставила объявление об обмене в Банном переулке, но, потолкавшись там и поговорив со знающими людьми, поняла, что дело почти безнадежное. Благополученск на Москву меняли плохо.

— На черта тебе Москва? — говорил Валера Бугаев. — Кому мы там нужны? Там журналистов, как собак нерезаных.

— Думаешь, мне хочется уезжать?

— Ну и не уезжай.

— И что тут делать? Сидеть до сорока лет в «Комсомольце», а потом идти на поклон к Правдюку? Была бы хоть «вечерка» — другое дело.

Но вечерней газеты в Благополученске не было. По переписи 1979 года в городе проживало семьсот с чем-то тысяч человек, а для открытия вечерней газеты по установленному кем-то когда-то правилу требовался миллион. Так что у журналистов молодежки был только один путь — в «Советский Юг», но они старались держаться кто сколько мог, до последнего, пока уже не начинали им говорить открытым текстом, что пора.

— Я тоже хочу в Москву, — мечтательно сказала Майя. — Или в Ленинград. Я так люблю Ленинград! Если бы у меня было что менять… (Майя, как многие молодые сотрудники редакции, жила в общежитии издательства).

Выпили и помолчали.

Жора с Севой разглядывали свои стаканы на свет.

— Портвейн хороший.

— Вчера тоже ничего был…

Любимый напиток сотрудников «Южного комсомольца» давно заслужил, чтобы о нем сложили оду — что-нибудь вроде «Похвального слова портвейну», и даже странно, что никто этого до сих пор не сделал. Он был дешев и доступен, горячил и веселил кровь и, как утверждали некоторые, служил лучшим средством для поднятия творческого тонуса, поэтому его пили везде — в командировках, на дежурстве, на природе, куда ежегодно выезжали в День печати 5 мая и в День рождения комсомола, 29 октября, если, конечно, была погода. Но были в городе два заветных местечка, облюбованных для этого дела еще предыдущими поколениями журналистов, куда можно было заявиться в любой день, не дожидаясь праздников.

Если выйти из Газетного дома, повернуть за угол и пройти один квартал, оказываешься на центральной улице города, носящей название Историческая. В пяти минутах ходьбы там стоит кафе-стекляшка «Эхо». На веранде этого «Эха» сиживали в жаркие летние дни целые отделы «Южного комсомольца», а то, бывало, и вся редколлегия в полном составе. А поскольку по Исторической проходили в это время многие знакомые личности, их непременно окликали и зазывали за шаткий пластмассовый столик, умудряясь поместится за ним чуть не вдесятером. Однажды в такой вот теплый, тихий, не располагающий к работе день здесь сидела обычная компания — Ася, Сева, Майя и Жора Иванов. Попивая портвейн из граненых стаканов, компания обсуждала только что появившийся в печати «Алмазный мой венец». Восхищались манерой письма — совершенно непривычной, названной самим автором странным словечком «мовизм», и увлеченно разгадывали: кто такой Птицелов, кто — Щелкунчик, кто — Будетлянин. Мимо шел Мусин-Пешков, его позвали, усадили и сразу набросились: «Ты прочитал? Ну как тебе? А ты всех разгадал?» Не надо было даже объяснять, о каком произведении идет речь, на данный момент это была единственная стоящая внимания новинка литературы, и о ней говорили все. Мусин был большой эрудит, а тут еще обронил как бы невзначай, что лично знаком с Катаевым, так что разговоров хватило еще на час. И вдруг из-за густого кустарника, опоясывающего веранду кафе, показалась лохматая голова Вали Собашникова.

— Так я и знал, что вы здесь, — сказал Валя, довольно скалясь.

— Чего тебе? — удивилась компания.

— Ты ж сегодня дежуришь, забыла? — сказал Собашников Асе. — Там уже две полосы лежат, дожидаются.

— Ой! — сказала Ася испуганно и с сожалением. — Надо идти.

— Да прямо! — хором возразила компания. — Счас, все бросим!

— А пусть сюда принесет, — предложил Мусин-Пешков.

— Что?

— Полосы.

— Ты соображаешь, что говоришь? Тут же люди кругом!

— Ну и что люди? Ты сидишь, читаешь газету, — подхватили Сева с Жорой, которым предложение показалось очень умным.

То ли солнышко Асю разморило, то ли портвейн подействовал, но она вдруг внимательно посмотрела на Валю Собашникова и сказала:

— Так. Давай быстро тащи сюда полосы, только чтоб шеф не видел.

— Понял, — сказал Собашников и исчез за кустами.

Спустя полчаса посетители кафе могли видеть в дальнем углу веранды, освещенном заходящим солнцем, такую картину: двое молодых людей, он и она, разложив на столике две газеты, только какие-то очень странные, состоящие всего из одной страницы каждая, с большими белыми полями вокруг и пустыми прямоугольниками в середине, внимательно их читали и время от времени что-то там черкали ручкой. Другие двое, отстранившись от стола, попивали вино и вполголоса беседовали. Еще один, которому, как только он прибежал с этими самыми газетами, свернутыми трубочкой, тоже налили, и он залпом выпил, стоял теперь у них над душой, заглядывая через плечо то одному, то другому и периодически посматривая на большие электронные часы, недавно укрепленные на фасаде проектного института на противоположной стороне улицы.