Homo Navicus, человек флота

Через два часа боцман и сигнальщики знали азбуку Морзе лучше, чем ее изобретатель.

То, что Туманов купил лодку в прошлый приход в Петропавловск, и оставил ее дома, во внимание принято не было. Предупреждать надо.

Он тоже был наказан, несмотря на то, что доктор, а скорее всего, именно за это.

«Не рой яму…»

Каждый экипаж у нас в бригаде имел свое «железо» — подводную лодку. И только один, элитный, имел только казарму. Назывался он резервным, но выполнял отнюдь не резервные задачи. Он работал с наукой. Экипаж по команде сверху вылетал в любую военно-морскую базу Союза, принимал лодку, и уходил месяцев на пять-семь-девять, вместе с научно-исследовательским судном, в океан. Чем они там занимались, пусть так и останется для Вас, как и для нас, тайной. Мы стреляли торпедами, ставили мины, сдавали курсовые задачи и мучились на учениях, а элитными были они. Помимо зарплаты они получали боны, такой заменитель валюты. Боны шли один к десяти и на них в спецмагазинах «Альбатрос» (типа «Березки»), можно было купить массу иностранных вещей. Политотдел и штаб обязательно посылали с экипажем своих представителей или представителя. Во-первых, экипаж под присмотром, во-вторых, кому же боны помешают.

Не секрет то, что из трех сотен экипажа «научника» две с половиной сотни — молодые, незамужние научные сотрудницы. И между ними и героями-подводниками вспыхивали романы, что вполне нормально при оторванности от семей одних, незамужнего статуса других и морского многомесячного однообразия.

Во время перехода из одного района в другой район научных исследований, лодку вели на буксире, задействовав только вахту, а все остальные вкушали прелести надводной жизни. Это и свежий воздух, и сон на чистых простынях, и душ, пусть и с морской водой, и бассейн, и хрустящие скатерти, и буфетчица с официантками, и загар в шезлонге, с созерцанием тел в намеренно откровенных купальниках и позах. В общем, не жизнь, а сплошная клубника, малина, цветник и оранжерея. Но как и во всяком саду, без вредителя не обошлось, даже двух. Один был почти незаметен — первый помощник капитана «научника». Он, как виноградная улитка, вяло жевал листочки дней, мало интересуясь личной жизнью подчиненных. А вот второй… На нем остановимся подробнее. Во-первых, он, Чугунов, был военным. Во-вторых, он был секретарем партийной комиссии. В-третьих, он был секретарем парткомиссии нашей бригады! У него, из каждого десятка персональных дел коммунистов, треть составляли «аморалки». Мужик-то он был ничего, просто работа у него была такая: самому быть честью, совестью и глазом партии, и других удерживать от приятных, но опрометчивых, с партийной точки зрения, поступков.

Жаль, что работа ему нравилась. Он даже исторические примеры приводил, когда люди не понимали, что творят, а должностные лица, которые, естественно, умнее, их наказывали. Для их же блага.

Особенно ему нравился Питер Арбуес, средневековый инквизитор. Тому пришлось сжечь на кострах сорок тысяч человек, но его рвение заметили и посмертно, лет через двести, причислили к лику святых. Чугунов до знаменитого инквизитора не дотягивал, у него человек сто сорок всего на счету и было, но пример вдохновлял.

Делать ему было совершенно нечего. Пока остальные несли вахты, занимались личным составом, а в свободное время отчаянно и не без результатов флиртовали, он целыми днями сидел в шезлонге и выпиливал лобзиком из фанерок детали шкатулок. Потом их обрабатывал мелкой шкуркой, лакировал, собирал, а впоследствии дарил.

Не потому, что широкой души был человек, а просто они уже в каюте не помещались. Дверь в каюту он никогда не закрывал на ключ, как и положено пастырю, в келью которого в любой момент может заглянуть наивный матросик за духовным наставлением, или просто душу излить.

К загоревшей, пилящей что-то фигуре, все привыкли настолько, что ее не замечали. А он таился, гад.

Лень и безделье притупляют разум.

Сон разума и других членов, как известно, порождает чудовищ. Чудовище, которое мучило Чугунова, носило сладкое для любого партийца имя — «разврат». Глаз партии не дремал, выпиливая узоры, а зорко наблюдал за всеми, прикрывшись кожистым крокодильим веком. Он ждал большую рыбу.

Ему очень хотелось вставить в еженедельное донесение фразу: «развратные действия такого-то были предотвращены (прекращены) лично мной», или «разврат, царивший в экипаже, успешно искоренен». Красивее бы было, конечно, «мятеж подавлен», но какой же мятеж может произойти в раю?

И вот, свершилось! Молниеносно захлопнулась пасть, а в ней оказался и забился командир подводной лодки, уличенный в связях с младшими научными сотрудницами. Чугунов радостно потирал лапы, ой, простите, руки, и зачитывал командиру фразы из донесения: когда, с кем, сколько раз и в какое время командир предавался разврату. Командир пытался возмутиться, но челюсти тут же сжались сильнее:

— А копию донесения я попрошу передать Вашей жене, то-то теплая встреча будет. Да и Вам не место в таком экипаже, людей разложили личным примером, у меня еще на 12 человек данные. Придется, Иван Сергеевич, просить командование о Вашей замене. Можете идти, готовьтесь к встрече с женой и начальниками.

Командир, понурив голову, вышел. Он, как и все, думал, что это легкое приключение, глоток жизни, которая проходит в службе, вдали от берега, не более. Думал, на мой взгляд, правильно. Целомудренное нахождение рядом в течение семи месяцев молодых мужчин и женщин, добровольно отказывающихся от радостей общения и секса, иначе, чем сборищем душевнобольных извращенцев, не назовешь.

В общем, шел Иванушка, не весел, шел, головушку повесив. А навстречу ему — серый… ох, затравился, не серый и не волк, а зам лодочный, Петрович.

— Что делать будем, Петрович? — вопросил командир после подробного пересказа беседы с Чугуновым.

— Лобик будем морщить, думать. Занятие для нас хоть и не частое, но вполне знакомое. У нас два с половиной дня есть. Сегодня пятница, донесение пойдет утром в понедельник, по графику связи, никак не раньше. Придумаем что-нибудь, не ссы.

Командир верил и своему Петровичу, и в своего Петровича. Они пошли думать, закрывшись в каюте и никому не открывая.

К утру гениальный и простой план был готов, роли исполнителей и участников распределены и к обеду даже отрепетированы.

Суббота на флоте, да и не только на нем, — банный день.

А банный день на судне можно сравнить с Первым мая ((был такой праздник, любимый народом, сейчас вместо него Пасха). Такая же радостная суета, постирушка-парилка-расслабушка, сухое вино, отдых на чистых простынях, песня души и тела.

Женская баня была на одной палубе, мужская на другой.

Дверь в мужскую парилку была напротив каюты Чугунова, через коридор шириною в шаг. Очень удобно: разделся в каюте, шмыг — и в парилке. Попарился, завернулся в простыню, шмыг — и в каюте.

Лег чистый, расслабленный и томный, медленно остывая от жаркого пара, на койку, зевнул счастливо, сбросил простыню, потянулся…

Дверь распахнулась и в каюту буквально ворвалась буфетчица Вероника. Она в три шага пересекла каюту и шлепнулась в кожаное кресло (шлепнулась потому, что соприкосновение кожи с кожей при определенном ускорении создает этот звук «шлеп!»), стоявшее напротив двери, у иллюминатора. Вероника была молода, пышнотела, красива. На ней всегда были мини-юбка, белый беретик, накрахмаленный фартучек и белая блузка с глубоким декольте, из которого рвались на волю груди. Это все в комплексе затрудняло прием пищи в кают-компании — космсостав часто давился то ли едой, то ли слюной, — но придавало трапезе этакое изысканное эстетство (не путать с эстетичностью!).

Сегодня она была в мини-халатике, застегнутом на одну пуговицу где-то повыше пупка, и без нижнего белья. Наружу рвалось все, розовое после бани.

Усевшись в кресле, Вероника перекинула ногу на ногу а-ля Шерон Стоун, отчего у Чугунова потемнело в глазах, и томно произнесла, трепеща ресницами: