Раз год в Скиролавках

Пасемко задумался. И вдруг его лицо оживилось, как будто он совершил любопытное открытие.

– Когда я убивал, то не думал о таких делах. А сейчас я знаю, почему я делал это именно там, а не где-нибудь в другом месте. Мной руководило чувство справедливости. Вы помните, Доктор, ту молодую, красивую учительницу, которая восемь лет назад учила меня в школе? Я ее тайно любил, с ума сходил по ней. Днем и ночью она была в моих мыслях, а было мне тогда тринадцать лет... Летом отец сказал матери, что видел ее на озере, на яхте с каким-то курортником. Она бесстыдно плавала с ним голая. Один раз я заметил, что их яхта пристала к берегу около той полянки за вашим домом. Я побежал туда что было сил. Она, бесстыдно нагая, лежала под ним, ноги высоко задрала и подбрасывала его на себе, как наездника конь подбрасывает, когда бежит рысью. Страшно я пережил эту картину, потому что я ее любил. Я кусал пальцы от ревности и плакал от отвращения. Потом, сколько раз я бы ни приходил на ту полянку, у меня перед глазами была эта картина. Поэтому я привел туда Ханечку и там ее задушил. Из мести за ту картину. Из чувства справедливости. Эта учительница замарала мою любовь.

Некоторое время они молчали, потом доктор сказал:

– Солтыс Вонтрух получил письмо от родителей и братьев девушки, которую ты убил в яме от саженцев. Они спрашивали, вернулся ли ты в деревню и что здесь делаешь. То же самое спрашивали о тебе родители Анеты Липской из Барт. В один прекрасный день они поймают тебя в этом молодняке, кастрируют, а потом повесят.

– Я уеду отсюда.

– Куда? Кто тебя примет? Ты забыл, какая судьба была уготована Каину? Бродягой и беглецом ты будешь, и там, где появишься, там появятся и страх, и гнев людей.

– Я боюсь смерти, пане.

– Ты сам убивал, стало быть, это для тебя немного значит.

– Не хочу вешаться.

– Должен.

– Я боюсь.

– Они тоже боялись, а, однако, умерли. Попробуешь, как это бывает, когда умирают. Тебе это не бывает интересно?

– Бывает. Но я не хочу веревки и петли.

– Все равно как умирать, потому что смерть одна. Поверь мне, много людей умерло на моих руках, многих людей я сопровождал в пути до границы, за которой сердце перестает биться.

– Застрелите меня.

– Нет.

– Я сам это сделаю. Дайте мне свое ружье.

– Это невозможно, Антек.

Доктор выпрямился, потер рукой одеревеневшее бедро и лытку. Он собирался уходить.

– Послушай меня внимательно, Антек. Все мои врачебные знания говорят о том, что преступления, которые ты совершаешь, скорее всего происходят от болезни души и разума, которая тебя, может быть, отравляет с какого-то времени. В нашей стране не приговаривают к смерти людей больных, даже если их поступки кричат о мести. Поэтому я советую тебе: езжай к капитану Шледзику, признайся в своих преступлениях, укажи место, где ты спрятал тело Анеты. Потом тебя обследуют лучшие врачи по части человеческого разума, я тоже расскажу о наших с тобой разговорах, которые ты подтвердишь. Тебя заключат в специальное заведение, но ты избежишь смерти.

Пасемко презрительно пожал плечами и сказал, что не хочет, чтобы его признали сумасшедшим только для того, чтобы избежать смерти.

– Нет, пане. Если бы я хоть на минуту поверил, что я совершил свои поступки, не владея своим разумом, а стало быть, это не были поступки справедливые, я бы сам повесился на Свиной лужайке. Сам себе воздал бы по справедливости, не прося о справедливости суд. Но я не сумасшедший, я не пойду к капитану Шледзику, не сознаюсь в своих преступлениях, не покажу места, где лежит третья девушка. И если мне подвернется случай, я еще раз воздам которой-нибудь по справедливости.

– Иди на Свиную лужайку, – сказал доктор. Антек уселся на землю, вытянул ноги, головой оперся о твердый ствол, прикрыл веки.

– Нет, – проговорил он тихо.

– Должен.

– Никогда.

– Должен.

– Нет.

Много раз он повторял свое «нет», и ему казалось, что много раз он слышит это «должен», пока не осознал, что ни один чужой голос до него не долетает. Он открыл глаза и убедился в том, что доктора на поляне уже нет, а он разговаривает сам с собой.

В сумерках Антек Пасемко постучался в дом Юстыны, которая при тусклом свете голой лампочки стирала белье в лохани, поставленной на скамейках посреди избы. Первый раз Антек увидел ее без черного платка, в короткой юбке и в блузке без рукавов, глубоко вырезанной спереди. Поразила его белизна ее округлых плеч и вид полуобнаженных грудей, которые при каждом наклоне над лоханью двигались в блузке, как два отдельных, хоть похожих, как близнецы, существа. А когда она усердно терла белье на металлической доске, казалось, что они вот-вот выпрыгнут из декольте и закачаются в воздухе, как большие колокола. Догадывалась ли она, как его взволновал этот вид? Как болезненно отозвалась в нем ее женственность, которой он никогда не хотел даже представить себе? Она делала вид, что не замечает его, не прервала стирку, терла белье, а потом выжимала его сильными руками, не одаривая его ни взглядом, ни малейшим вниманием. Ему даже не на что было сесть, потому что скамейки стояли под лоханью. Он встал возле дверей и сказал:

– Я должен был прийти через год, так, как мы когда-то договаривались. Но случилось так много по моей и не по моей вине. Я должен выбирать: уехать отсюда или умереть. Один я уехать не смогу и вот пришел за тобой. Хочу услышать твое «да» или «нет».

Она не прерывала работу, не отзывалась. Это заставило его говорить дальше:

– Ты не такая, как все женщины, Юстына. Я чувствую, что ты понимаешь, почему я должен был тех убить так жестоко. Они позорили любовь, марали таких женщин, как ты, прекрасных и чистых. Я их убивал, чтобы была заметна твоя красота, невинная и незапятнанная. Страшно мне делается, когда я подумаю, что и тех тоже называли женщинами. Как можно не отличать создания Сатаны от создания Бога?

– Я велела тебе принести Клобука, – оборвала она его со злостью. – Ты этого не сделал. Поэтому можешь пойти прочь.

Она выпустила из рук наволочку, скрученную в толстую веревку. Вытерла руки о юбку.

– У меня был Клобук, – призналась она с обидой Антеку. – Я его поймала после дождя и занесла на чердак. Кормила, гладила, просила, чтобы он исполнил мои желания. А он убежал. И я по-прежнему пуста.

Она сложила руки на животе, словно бы в нем ясно чувствовала боль той пустоты. А ему смешно стало, что он слышит от нее о таких глупостях, когда он пришел к ней за жизнью или смертью.

– Не верь в Клобуков. У них нет никакой силы, – заявил он издевательски и тут же пожалел о своих словах. Ее глаза, как ему показалось, аж потемнели от гнева.

– Врешь! – Она повысила голос:

– У меня был свой Клобук, и он выполнил одну мою просьбу. Но он убежал и другую уже не захотел выполнить. Теперь я снова вижу его каждую ночь на балке в хлеву, как он падает на меня и наполняет своим семенем. Но это только сон. Дай мне Клобука, как я тебе велела. Я хочу его семени.

– Что ты говоришь? Это глупости, – начал он.

– Глупости? – повторила она и, распрямив сгорбленную над лоханью спину, вытянула к Антеку правую руку с пальцами, сложенными в кукиш.

– Дай мне его семя, слышишь? – закричала она. – Дай мне или убирайся прочь! Чего ждешь?

И она медленно двинулась к нему. Рука потеряла форму кукиша, пальцы растопырились. Сейчас она, казалось, готова была обеими руками вцепиться ему в лицо, но он в испуге попятился. Он нащупал дверную ручку, открыл двери и выбежал в темноту, гонимый страхом перед чем-то более ужасным, чем смерть в петле на Свиной лужайке.