Раз год в Скиролавках

Он получил от Турлея небольшой аванс и сразу после работы пошел в магазин. На лавочке не было никого, но зато в магазине много женщин стояли в очереди. Дрожащими от страха руками подала ему Смугонева четыре бутылки пива, женщины вытаращили на него полные страха глаза, тогда он почувствовал, что насытился человеческим страхом, и, выйдя из магазина, в одиночестве уселся на скамейке. Пиво он пил понемногу, бутылку за бутылкой, и в это время ни одна женщина из магазина не вышла. Это означало, что из-за его персоны они боятся выйти на улицу даже толпой, белым днем. Он радовался этому страху, и такая его охватила отвага и мужская гордость, что, прежде чем открыть четвертую бутылку, он решил, как другие мужчины, пойти к Поровой.

Свою мысль он сразу же превратил в действие, очутился в одичавшем садике перед ее домом и постучал в двери.

– Не боишься меня? – спросил он, когда она открыла ему двери. Черные густые волосы у Поровой были распущены по плечам, она была в короткой комбинации с одной оборванной бретелькой, отчего ее обвисшая грудь лежала почти наверху.

– Немного боюсь, – призналась она, закрывая за ним двери и проводя в комнату с черным от грязи полом и двумя кроватями. На одной кровати сидели трое детей, тоже почти голых, и таращили глаза на пришедшего.

– Это хорошо, что ты меня боишься, – сказал Пасемко. – Потому что я убиваю, ломаю ребра, пальцы из суставов выламываю. Но посмотри, с чем я к тебе пришел.

Говоря это и не обращая внимания на малых детей, он расстегнул ширинку и показал Поровой набухший жилами член с красной головкой.

– Каждый сюда с таким приходит, – пренебрежительно сказала Порова, едва глянув на предмет гордости Антека. – Ребятишки и я есть хотим. И водки я бы выпила.

– Вот, – сказал Пасемко и вручил ей пачку денег. – Купи, что надо, и забери отсюда ребятишек.

– Зачем? – удивилась она. – Они к этому привыкли. Даже если ты меня душить захочешь, шуму не наделают.

Говоря это, она набросила на комбинацию большой платок и выбежала в магазин за водкой и чем-нибудь съедобным.

Антек Пасемко поискал в комнате какой-нибудь стул или лавку, но, кроме двух кроватей, другой мебели в доме Поровой не было. Он уселся на другой кровати, накрытой старым одеялом, и волей-неволей посмотрел на троих детей, которые тоже на него смотрели. Один был совсем маленький и, лежа на животе, монотонно долбил головой в подушку. Гордо выпрямившийся Дарек, голый от пояса книзу, сидел на краешке кровати и голыми ногами болтал в воздухе, а пятилетняя Зося, тоже голая от пояса книзу, по-турецки присела возле Дарека и ожесточенно скребла себе голову. У ребятишек были большие животы, словно бы вздутые, и такие же большие глаза, немо уставившиеся на Антека.

– Что вы так на меня пялитесь? Хотите, чтобы я вам головы поотрывал? – погрозил им Антек.

Но эти дети и от самого дьявола с рогами не убежали бы. – Покажи нам еще раз, тогда и я тебе покажу, – предложил Дарек, о котором в деревне говорили, что у него гордая осанка, а маленькая Зося громко захихикала. «Выйдет из нее потаскуха еще хуже матери», – подумал он и страшно разозлился на эту девочку. За то, .что из-за нее он ощущает в себе болезненное напряжение, а также желание схватить эту девочку за тонкую шейку и, придушивая, одновременно вонзить зубы в ее подбрюшье. Он не отдавал себе отчета в том, что лицо его перекосилось и обнажились зубы, а Дарек и Зося расхохотались, потому что им показалось, что он строит им веселые рожи. Этот смех стегнул его, как материнский кнут, – он вдруг отрезвел, прошло болезненное напряжение, внутри он почувствовал холод. Он опустил глаза на грязный пол.

Пришла Порова, поставила на подоконник бутылку водки и положила кольцо кровяной колбасы. Второе кольцо она бросила ребятишкам на кровать. Неизвестно откуда вытащила нож, порезала буханку хлеба на четвертушки, немного хлеба дала детям, и сама начала есть. Из сеней она внесла лавку, сбросила с себя платок, уселась на лавку и бутылку с подоконника подала Антеку.

– На, пей первым. Стаканы ребятишки побили. – Соблазняла она его, улыбаясь щербатыми зубами.

Он сделал порядочный глоток, и сейчас у неге снова стало тепло внутри. Есть он не хотел – брезговал колбасой и хлебом с грязного подоконника. Порова же пила и ела, громко чавкая и время от времени поддергивала вверх короткую комбинацию, чтобы он со своего места мог видеть ее смуглые бедра и чуточку кудрявого зароста на подбрюшье. Ноги, однако, она сжимала, чтобы не сразу он увидел то, что было самым важным, она ведь знала, как побуждать мужчин к действию.

– Ты не больна? – вдруг забеспокоился Антек. – Мать мне говорила, что от женщины можно получить страшную болезнь и потом всю жизнь будешь несчастным. Язвы делаются, мясо от костей отваливается. Я видел таких людей на фотографиях, и когда о них думаю, меня аж тошнит.

– Твой отец у меня был и как-то не заболел. И твой брат, и много других. Да, болезнь у меня была, но это было раньше, когда ко мне еще на такси приезжали. Сейчас я здорова. Впрочем, зачем ты ко мне пришел, если боишься?

– Это ты меня боишься, – заявил он.

Она кивнула головой и продолжала есть, громко чавкая. А когда уже наелась и выпила водки, неизвестно почему разразилась громким смехом, откидывая голову назад и тряся грудями, словно они были сделаны из желе. Он же все смотрел меж ее сжатых бедер, потому что хотел собственными глазами убедиться, что никакой болезни у нее нет, но ничего, кроме кудрявых волос, она не показывала. И поэтому его все больше раздражал ее смех, который говорил о том, что она его не боится, а ведь ему так хотелось ее страха.

– Ты меня боишься хоть немного? – спросил он ее наконец. – Нет, – захохотала она и совсем подняла комбинацию кверху, обнажая смуглый, весь в складках живот.

– Я ее задушил. Коленями ребра поломал. Пальцы из суставов выламывал. А одной бутылку воткнул, – невнятно повторял Антек Пасемко.

– Слабенькие они были, – скалила она поломанные зубы. – Недозрелые. А я одна мешок картошки возьму на спину. Со мной бы ты не справился. Сильно ты хрупкий, Антек, заморыш. Развеселившаяся и разохотившаяся Порова перешла с лавки на кровать, схватила Пасемко поперек туловища и так его придушила в объятиях, что у него дыхание сперло. Он хотел вырваться и удрать, но она повалила его на спину, начала расстегивать ширинку.

– Сейчас как следует рассмотрю, какой он там у тебя, ведь болтают, что ты ни с одной еще не спал.

И хоть он сердито что-то бормотал, вырывался и давился собственной злостью, она ту его вещь вытащила наружу, а увидев, что она сделалась дряблой и малюсенькой, еще сильнее разразилась смехом. Тогда он укусил ее в голое плечо и, ударив головой в грудь, вырвался из ее объятий. Потом бухнул всем телом в двери и выбежал из дома. А она, рассерженная, что он ее укусил и ударил, выскочила за ним следом и так, как была, в комбинации с оборванной бретелькой, громко кричала, грозя кулаком:

– Ах ты, паршивец! Ты, извращенец! Ты, фляк чертов! Девчонок маленьких убивай по лесам, а к порядочной женщине не приходи! Смотрите, люди, на этого паршивца! Пусть он вам покажет, с чем он ко мне пришел. Дохлятина, фляк, извращенец!

Он же бежал по деревне, ослепший от стыда. Ему казалось, что за плетнями стоят какие-то люди и слушают крики Поровой, раня его гордость сильнее, чем кнут матери ранил его тело. Он влетел в хлев, бросился на свой топчан и затрясся в плаче. «Убью эту курву, убью», – бормотал он, рыдая. Но он знал, что не сделает этого, потому что тогда его уже ничто не спасет от виселицы.

С того дня Антек больше не ходил на работу в лес через деревню, ходил по берегу озера или за сараями. Он не хотел ни с кем встречаться, даже с женщинами или с девушками, потому что боялся вместо страха увидеть в их глазах насмешку и презрение. Каждую ночь он ждал прихода матери с кнутом, но Зофья Пасемко перестала наказывать своего сына. На исповеди, когда она рассказала священнику Мизерере, что она делает Антеку, чтобы справедливость восторжествовала, и какой утешительной сладостью наполняет ее это торжество справедливости, Мизерера сказал ей строго: «Перестань, женщина, это делать, если не хочешь, чтобы Сатана в тебе поселился. Молись, а наказание оставь Богу». Прекратилось, таким образом, наказание Антека, а когда он это понял и ему показалось, что мать простила ему все его преступления, – он вдруг начал ощущать странный страх. Охватывал его этот страх в лесу, охватывал ночью в хлеву. Но это не был тот самый страх, который приносил ему боль и сладость, огромное напряжение и возбуждение, а страх грозный, всепроникающий и парализующий ум и тело. Антек начал бояться неизвестно кого и чего. И самое плохое было то, что он не знал, кого и чего он боится, кто этот страх на него наводит или откуда он берется. Родился в нем страх перед Неизвестным, и это было хуже всего, что он пережил до сих пор, хуже, чем тюремная камера, допросы, фотографии убитых девушек, которые перед ним то и дело клали на допросах. Он ждал чего-то – и, страшась этого, трясся в тревоге.