Ближнего твоего

- Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное лицо, утвердительно кивнул и что-то промычал. Но сделав еще пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда не впадал в патетику, слегка иронично:

- Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам.

Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить тон собеседника, и он ответил просто:

- Ну, наказание-то было бы, если бы нас успели схватить на базаре.

- Ты точно уверен, что тебя не узнает кто-нибудь завтра или послезавтра?

- Ну, во-пе-ервых, я не такой дурак, чтобы соваться туда в ближайшие дни; во-вторых, во всех пределах благословенной Римской Империи,- последние три слова галилеянин произнес на плохой латыни и с нескрываемым сарказмом,- доказать чью-либо вину может только суд, а у меня ведь есть свидетель. Но не успел Шимон договорить этой фразы, как в голову ему пришла довольно неожиданная мысль. Он подозрительно прищурился и ехидно спросил: - Постой-ка. Реб Йошуа Бар-Йосеф, что Вы скажете, если Вас вызовут в суд и спросят про треклятую амфору?

Святой прекрасно понял, на что намекает Шимон: на девятую заповедь - "не лжесвидетельствуй"- или даже еще конкретнее и применимее к этому случаю: "не произноси ложного показания в суде". Нельзя сказать, чтобы он растерялся, но в первый момент ему действительно ничего не пришло в голову, кроме посторонней мысли о том, что такое точно выражение лица, как у этого Шимона сейчас - хитрое и недоброе - должно быть у Сатаны: так проявила себя подсознательная обида Бар-Йосефа на то, что ему задали слишком сложный вопрос. Но напрасно напрягать свой мозг Святой не стал. Он искренне считал, что правильный ответ должен открыться сам, вернее, ему откроет его всезнающий Дух. Такого мнения придерживался он не только сейчас, но и всегда, не только в логике, но и в математике, и поэтому всегда плохо учился. Пока же Дух безмолвствовал, Йошуа, чтобы дать ему время, притворился, что не расслышал, и попросил повторить вопрос. И покуда Шимон снова говорил про благословенное Римское право и цитировал стихи "Исхода", хотя вопрос от этого и потерял свою скрытую каверзность, Бар-Йосефу действительно пришел ответ:

- Нужно сказать, что меня там не было? Пожалуйста. Ведь там и точно было лишь мое тело. Я, как нечто вечное, дух, душа, не имел к этому делу и к этому месту никакого отношения. Последнюю фразу Святой не договорил, а если и договорил, то одновременно с Шимоном, который досадливо воскликнул:

- Да нет же! Ты должен сказать, что был вместе со мной, но никакой амфоры я не бил. - Пожалуй, если бы его все еще в самом деле волновал предполагаемый суд, первая версия Бар-Йосефа сгодилась бы лучше. Но теперь на первое место вышло желание загнать Святого в тупик.

- Ну, конечно! Я не видел, чтобы разбивался какой-то сосуд. Точно-точно тебе говорю, не видел. Я ведь это только слышал...

- А если спросят: не слышал ли ты?

- Ну... Такого не будет. От подобных ловушек меня Бог бережет... А если все-таки спросят... - Бар-Йосеф нахмурился и чуть было не признал, что тогда ему ничего не останется, как ответить "да", но и тут поднявшееся раздражение на Шимона, придумавшего и такой, совсем уж невероятный для судьи вопрос, шепнуло ему подсказку. - Ну, тогда я скажу, что плохо понимаю по латыни. А это правда - даже если этот вопрос я и пойму целиком - и судье ничего не останется, как спросить другими словами, а именно: не видел ли я, как разбилась амфора.

Шимон в восторге захохотал, но, отсмеявшись, счел необходимым задать еще вопрос:

- Бар-Йосеф, а ты не боишься, что о тебе и твоей святости подумают, будто...

- Да плевать мне, что обо мне подумают...

Глава 7

Она сказала: Не люблю.

А он сказал: Не может быть!

Она сказала: Я не пью.

А он сказал: Мы будем пить.

Когда же выпили вино,

Она сказала: Милый мой,

Задерни шторою окно,

А он сказал: Пора домой.

Автор (мне)

неизвестен.

Плевать ему было, что о нем думают. И к Кошерскому он зашел не от большой к нему любви: Фришберг Олега не выносил примерно так же, как Олег Фришберга и как вообще не выносят друг друга люди, похожие своими недостатками. Если честно, хотя Саня и очень не хотел себе в этом признаться, он надеялся встретить у Кошерского Юльку. А еще лучше - где-нибудь на подходе. Саня не знал, зачем он этого хочет. Точнее - точно знал, для чего он не станет использовать эту встречу... Неужели он шел тогда тоже к Кошерскому? Нет, скорее всего, просто мимо. А во дворе на скамейке сидела такая девушка, что Сане захотелось с ходу упасть ей в ноги ниц или хоть на колени (перед скамейкой как раз лужа, так что зрелище было бы в самый раз) и объясниться в любви. На самом деле Фришберг был глубоко убежден, что любви с первого взгляда не бывает. И с непервого тоже. Хотя считать, что это просто фольклорно опоэтизированное естественное половое влечение - тоже нелогично, потому что остальные-то биологические потребности человека ведь никому воспевать в голову не приходит: ни желание спать, ни желания есть и пить, ни - наоборот... Но, короче, порассуждать на тему любви можно, а на самом деле ее, Саня знал, нет и быть не может. Но сейчас он это как-то забыл...

На колени он все-таки не рухнул, а просто подошел и завел разговор тем самым себе самому противным, неизбывно-насмешливым и ерническим тоном, от которого был и рад бы избавиться, да не умел. Саня только сам удивлялся раскованности и ее, и своей речи, будто они сто лет знакомы. Фришберг как-то никогда раньше не знакомился с девушками на улице. Он знал пару человек, предпочитавших именно этот способ, но это особый сорт людей, и они, говорят, даже узнают себе подобных в толпе... Наверное, проговори Саня с девушкой еще минут пять сверх тех трех, что были, и он сделал бы ей предложение. Как диабетическая кома на какое-то короткое время превращает одну болезнь в другую, диаметрально себе противоположную, так и хронический цинизм чреват неожиданными романтическими приступами, и, как и при диабете, эти моменты - самые опасные... Но тут из подъезда появился Олег Кошерский с таким празднично-хозяйским видом, что все как-то моментально встало на свои места, и Саня сообразил, что это та самая Юля, которая... Он очень плавно и естественно продолжил разговор, перенося центр его тяжести на Олега, и ретировался, хотя и скоро, но проблистав красноречием все же дольше, чем того хотелось бы и Кошерскому, и даме.