ВАННА АРХИМЕДА СБОРНИК

Рушились башен столетних Монбланы, где цифры сияли, как будто полканы, где меч силлогизма горел и сверкал, проверенный чистым рассудком.

И что же? Сражение он проиграл во славу иным прибауткам.

Поэзия в великой муке ломает бешеные руки, клянет весь мир, себя зарезать хочет, то как безумная хохочет, то в поле бросится, то вдруг лежит в пыли, имея много мук.

На самом деле, как могло случиться, что пала древняя столица? Весь мир к поэзии привык, все было так понятно, в порядке конница стояла, на пушках цифры малевала, N и на знаменах слово Ум кивало всем, как добрый кум.

И вдруг какие-то Слоны, и все перевернулось! Поэзия начинает приглядываться, изучать движение новых фигур, она начинает понимать красоту неуклюжести, красоту Слона, выброшенного преисподней 133 Сраженье кончено. В пыли цветут растения земли, и Слон, рассудком приручаем, ест пироги и запивает чаем! 1931 ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ Поэма ПРОЛОГ Нехороший, но красивый – это кто глядит на нас? То мужик неторопливый сквозь очки уставил глаз.

Белых житниц отделенья поднимались в отдаленьи, сквозь окошко хлеб глядел, в загородке конь сидел.

Тут природа вся валялась в страшно диком беспорядке: кой-где дерево шаталось, там – реки струилась прядка.

Тут стояли две-три хаты над безумным ручейком.

Идет медведь продолговатый как-то поздно вечерком.

А над ним, на небе тихом безобразный и большой журавель летает, с гиком потрясая головой.

Из клюва развевался свиток, где было сказано: «Убыток дают трехпольные труды».

Мужик гладил конец бороды.

1. БЕСЕДА О ДУШЕ Ночь на воздух вылетает, в школе спят ученики, вдоль по хижинам сверкают 135 маленькие ночники.

Крестьяне, храбростью дыша, собираются в кружок.

Обсуждают – где душа? Или только порошок остается после смерти?, Или только газ вонючий? Скворешниц розовые жерди поднялись над ними тучей.

Крестьяне, мрачны и обуты в большие валенки судьбы, сидят. Усы у них раздуты на верху большой губы.

Также шапки выделялись в виде толстых колпаков.

Собаки пышные валялись среди хозяйских сапогов.

Мужик суровый словно туча держал кувшинчик молока, сказал: «Природа меня мучит, превращая в старика.

Когда, паша семейную десятину, иду, подобен исполину, гляжу-гляжу, а предо мной все кто-то движется толпой».

«Да, это правда. Дух животный,- сказал в ответ ему старик,- живет меж нами, как бесплотный жилец развалин дорогих.

Ныне, братцы, вся природа как развалина какая! Животных уж не та порода живет меж нами, но другая».

«Ты лжешь, старик,- в ответ ему сказал стоявший тут солдат,- таких речей я не пойму, их только глупый слушать рад.

Поверь, что я во многих битвах на скакуне носился лих, но никогда не знал молитвы, ни страшных ужасов твоих.

Уверяю вас, друзья, природа ничего не понимает и ей довериться нельзя!» 136 «Кто ее знает? – сказал пастух, лукаво помолчав.- С детства я – коров водитель, * но скажу вам, осерчав: вся природа есть обитель.

Вы, мужики, живя в миру, любите свою избу, я ж природы конуру вместо дома изберу.

Некоторые движения коровы для меня ясней, чем ваши, вы ж, с рожденья нездоровы, не понимаете простого даже».

«Однако ты профан! – прервал его другой крестьянин.- Прости, что я тебя прервал, но мы с тобой бороться станем.

Скажи по истине, по духу – живет ли мертвецов душа?» И все замолкли. Лишь старуха сидела, спицами кружа.

Деревня, хлев напоминая, вокруг беседы поднималась: там – угол высился сарая, тут – чье-то дерево валялось.

Сквозь бревна тучные избенок мерцали панцири заслонок, светились печи, как кубы, с квадратным выступом трубы.

Шесты таинственные зыбок хрипели, как пустая кость, младенцы спали без улыбок, блохами съедены насквозь.

Иной мужик, согнувшись в печке, свирепо мылся из ведерка, другой коню чинил уздечки, а третий кремнем в камень щелкал.

«Мужик, иди спать!» – баба из окна кричала.

И вправду – ночь, как будто мать, деревню ветерком качала.

«Так! – сказал пастух лениво,- вон – средь кладбища могил 137! их душа плывет красиво, описать же нету сил.

Петух, сидя на березе, у/к двенадцать раз пропел.

Свои ножки отморозя, он вспорхнул и улетел.

А душа пресветлой ручкой машет нам издалека, ее тело словно тучка, платье вроде как река Своими нежными глазами все глядит она, глядит, а тело, съедено червями, в черном домике лежит.

„Люди! – плачет – Что вы, люди! Я такая же, как вы, только меньше стали груди да венок у головы.

Меня, милую, берите – скучно мне лежать одной Хоть со мной поговорите, поговорите хоть со мной!"» «Это бесконечно печально! – сказал старик, закуривая трубку. И я встречал ее случайно – нашу милую голубку.

Она как столбичек плыла с могилки прямо на меня и – верю! – на тот свет звала, тонкой ручкою маня Только я вскакал во двор, она на столбик налетела и сгинула. Такое дело1» 138 «Ах, вот о чем разговор! – воскликнул радостно солдат.- Тут суевериям большой простор, но ты, старик, возьми назад свои слова. Послушайте, крестьяне, мое простое объясненье Вы знаете, я был на поле брани, носился лих под пули пенье Теперь же я скажу иначе, предмета нашего касаясь: частицы фосфора маячат, из могилы испаряясь.

Влекомый воздуха теченьем, столбик фосфора несется повсюду, но, за исключеньем того случая, когда о твердое разобьется.

Видите, как все это просто?» Крестьяне сумрачно замолкли, подбородки стали круче, скворешниц розовых оглобли поднялись над ними тучей.

Догорали ночники, в школе спали ученики.

Одна учительница тихо смотрела в глубь седых полей, где ночь плясала, как шутиха, где мерк неясный Водолей, где смутные тела животных сидели, наполняя хлев, и разговор вели свободный, душой природы овладев.

2. СТРАДАНИЯ ЖИВОТНЫХ Смутные тела животных сидели, наполняя хлев, и разговор вели свободный, душой природы овладев.

Ночь на крыше, как шутиха, пугала взоры богомолов, и Водолей катился тихо, лия струю прозрачных олов на подоконник этот белый.

Животных тесная толпа, расправив выпуклое тело, сидела мрачна и тупа.

«Едва могу себя понять,- сказал бык, смотря в окно,- на мне сознанья есть печать, но сердцем я старик давно.

Как понять мое сомненье? 139 Как унять мою тревогу? Кажется, без потрясенья день прошел – и слава богу! Однако тут не все так просто, на мне печаль – как бы хомут.

На дно коровьего погоста, как видно, скоро повезут.

О стон гробовый' Вопль унылый! Там даже не построены могилы: корова мертвая наброшена на кости рваные овечек, подале, осердясь на коршуна, собака чей-то труп калечит.

Кой-где копыто, дотлевая, дает питание растенью, и череп сорванный седлает червяк, сопутствуя гниенью.

Частицы шкурки и состав орбиты тут же все лежат-лежат, лишь капельки росы налиты на них сияют и дрожат!» Ответил конь: «Смерти бледная подкова просвещенным не страшна, жизни горькая основа смертным более нужна.

В моем черепе продолговатом мозг лежит, как длинный студень, в своем домике покатом он совсем не жалкий трутень.

Люди! Вы напрасно думаете, что я мыслить не умею, если палкой меня дуете, нацепив шлею на шею.

Мужик, меня ногами обхватив, скачет, страшно дерясь кнутом, и я скачу, хоть некрасив, хватая воздух впалым ртом.

Кругом природа погибает, мир качается, убог, цветы, плача, умирают, сметены ударом ног.

Иной, почувствовав ушиб.

закроет глазки и приляжет, а на спине моей мужик, как страшный бог, руками и ногами машет! Когда же,

в стойло заключен, стою устал и удручен, сознанья бледное окно мне открывается давно И вот, от боли раскорячен, я слышу – воют небеса: то зверь трепещет, предназначен вращать систему колеса! Молю – откройте, откройте, друзья, ужели все люди над нами князья?» Конь стихнул Все окаменело, охвачено сознаньем грубым.

Животных составное тело имело сходство с бедным трупом.

Фонарь, наполнен керосином, качал страдальческим огнем, таким дрожащим и старинным, что все сливал с небытием.