Жопа, как символ (СИ)

Джон: Ученые могут ошибаться, но мы ведь знаем, что Хэнк всегда прав!

Я: Мы знаем?

Мэри: Конечно, из 5-го пункта.

Я: Ты говоришь, что Хэнк всегда прав, потому что так написано в письме. Письмо правильно, потому что его продиктовал Хэнк. Хэнк продиктовал письмо, потому что это написано в письме. Замкнутый круг — Хэнк прав потому, что он говорит, что он прав.

Джон: Наконец-то ты понял! Как приятно, когда кто-то начинает открывать душу и мыслить по-Хэнковски.

Я: Но… Ладно. А что насчет приправ?

Мэри краснеет.

Джон говорит: Приправы есть нельзя. Так сказал Хэнк!

Я: Что, ни перца, ни горчицы?

Мэри выглядит ошарашенной.

Джон кричит:

— Не говори такие слова! Все приправы — это хэнкохульство!

Я: Так что, нельзя есть капусту с майонезом?

Мэри затыкает уши:

— Я этого не слышала! А-а-а-а-а-а-а!

Джон: Это отвратительно! Только гадкие извращенцы могут такое есть…

Я: Я ем это все время. Мне нравится!

Мэри падает в обморок. Джон подхватывает ее и уходя орет:

— Если б я только знал, что ты один из них, я даже не тратил бы на тебя время! Когда Хэнк будет выбивать из тебя все дерьмо, я буду стоять рядом и, смеясь, считать деньги.

Я поцелую жопу Хэнку за тебя, майонезный пожиратель горчицы!

Ольга Балла

Жан-Люк Энниг, французский журналист, литератор и главный редактор культового журнала «Rolling Stones», известен своим интересом к эротическому аспекту дел человеческих: среди прочего, он создатель «Литературно-эротической энциклопедии плодов и фруктов» и труда под названием «Эротика вина».

Тема беспроигрышная. Тот случай, когда предмет уже сам по себе, одним звуком своего имени, способен тронуть читательское сердце. Да если бы в книге не было ничего, кроме названия, — ее бы и тогда покупали. Остальное можно с удовольствием домыслить самостоятельно.

Упреки в непоследовательности, неполноте, несерьезности-легковесности, в избытке стилистических красот и даже, о ужас! — в ненаучности своего труда Энниг уже успел получить. Удивительна все-таки человеческая неблагодарность. Да где вы еще столько эдакого прочитаете?! И вообще — посудите сами: возможно ли системно и педантично, не задыхаясь, не захлебываясь, не перебивая себя, не перескакивая с темы на тему, — возможно ли, спрашиваю я вас, спокойно и академично говорить о предмете, который так волнует воображение? Да что тут спрашивать. Конечно, нельзя.

Энниг радует глаз огромным количеством подробностей, вычитанных из классики, большей частью французской, и складываются они в картину поистине ошеломляющую. Этика и психология, философия и даже, не побоюсь этого слова, метафизика. «Мир, — рассуждает Энниг, ссылаясь на Жана Поля Сартра и Зигмунда Фрейда, — это царство дырок», — а попа, как известно, одна из них и где-то даже прообраз их всех. Попа столь же цельна и неисчерпаема, как само мироздание.

Леденящий душу, изобилующий зверскими деталями рассказ о том, что вытворяют медики с пациентами, желающими «исправить слишком выпуклые или жирные задницы» («в подобных случаях используют ягодичные протезы из плотного силикона», оставляя на попе неустранимые шрамы, или вводят пациенту под кожу в нужное место собственный его жир — а тот «тает, сохраняется не больше двадцати пяти процентов», «чтобы поддерживать форму, приходится каждые два-три года повторять впрыскивания»), — сменяется трогательным размышлением о верности попы своему владельцу. «Попе недоступна лишь пересадка — в отличие от сердца или почек она не может жить в чужом теле. Она принадлежит только нам — другой такой не найти. Она преданно сопровождает нас». Описание связанных с Нею гомоэро-тических сюжетов во французской фотографии второй половины XX века неожиданно переходит в кулинарный регистр: «Вообще-то очень непросто говорить о незрелых попах, не вошедших в возраст, но очевидно набирающих силу; о ягодицах, которые впервые пробуешь на вкус, и они кажутся горькими и сладкими одновременно, терпкими, как груши сен-жан, и шаловливыми, как рожки козленка». И наконец, автор обезоруживает нас чутким проникновением в душевную жизнь своей героини: «Юные ягодицы прекрасно знают, что в них есть нечто уникальное, звонкое, оптимистичное, но это не делает их наглыми. Напротив, они кажутся робкими, неловкими, неотесанными.

В них присутствует наивность, почти доброта».

Энниг знает о любимом предмете такие тонкости, которые и в голову не придут. Ему известно, что делает с попой «страх — в том числе страх смерти». Он знает и о посмертной Ее судьбе: «…умерев, она наполняется внутренним светом. Смерть ее возвышает и одухотворяет».

И кто бы мог подумать: даже такой внимательный биограф склонен иной раз Ее недооценивать. «Попа, — скромно замечает он, — не принимает активного участия в жизни». А вот это, мсье Энниг, воля ваша, неправда — каждой строчкой своего труда вы только и делаете, что доказываете обратное. Без Нее, похоже, ни одна из областей человеческой деятельности не могла бы состояться как следует.

Это касается и живописи: ведь ягодицы — «идеальная метафора тела», «гипербола, вмещающая его во всей своей полноте». И поэзии: Рембо, писавший «Е — белизна шатров и в хлопьях снежной ваты/ Вершина, дрожь цветка, сверкание короны» — имел в виду, по мнению ряда исследователей, именно Ее. Не обходится без попы и виртуальный мир: отдельное рассуждение посвящено Ее компьютерным образам.

Словом, «попка идет на прорыв и добивается успеха, как победоносная армия Цезаря, она проникает повсюду — в уши, икры, веки, колени, язык, глаза, руки, ноги».

Чтение этого насыщенного труда в конце концов оставляет в душе чувство, что попа — квинтэссенция человеческого. Да, человек — обращает наше внимание Энниг — единственное существо, у которого есть попа в полном смысле этого слова. Но более того: в каком-то смысле лишь Она у него и есть. Тем более что, как опять же уверяет Энниг, «можно сказать, что у человеческой самки — единственной из всех приматов — ягодицы есть почти повсюду».