Листопад

Ковалев быстро взглянул в чистые голубые глаза поручика. По-хозяйски сидящего на его столе. Не стесняется же он этого мальчишки, ей-богу!

- Новые, говоришь... Зайду, наверное. Необходимо снять пробу, - говоря это, штабс-капитан чувствовал, будто плывет сквозь толщу воды. Такие разговоры вообще были не в его стиле. И в чем-то он даже завидовал раскованности этих молодых офицеров, могущих вслух обсуждать самые интимные вещи. Лишь только с одним человеком Ковалев мог позволить себе подобные откровенности - с другом детства Димкой Алейниковым. Ну и еще со своим дневником.

- От Борового никаких новостей? - сменил тему Ковалев.

Козлов, кажется, понял, неловкость штабс-капитана, причину его быстрой перемены темы, и подобие улыбки скользнуло по его лицу. Ковалев заметил призрак улыбки и досадливо крякнул. И уже более требовательно спросил, чувствуя ненужность самого вопроса, понимая, что и поручик осознает его никчемность и пустоту.

- Что Боровой?

- Вы же знаете, Николай Палыч, - перешел на официальный язык поручик. Если б что было, вы бы первым узнали. Я соблюдаю субординацию.

- Вот это умно. Нельзя скакать через голову начальства.

- Конечно, - серьезно сказал Козлов, - скакать через голову непосредственного начальства весьма неполезно. Это уже чисто штабная наука. Кстати, сегодня утром опять появились эти листовки. Наверху уже нервничают.

- Зря нервничают, там же чушь написана. Бред красной кобылы.

- Конечно, чушь, - вздохнул поручик. - Но сам факт неприятен: большевистское подполье.

- Ерунда, - Ковалев раздраженно махнул рукой. - Самое главное - найти источник утечки из конторы, задавить саботаж. Один этот мистер икс принесет больше вреда, чем пуды листовок. Или хотя бы оставить его без связи, обрубить все связи. И еще Боровой молчит.

- Ждать информации от Борового еще рано. Я думаю, пару-тройку недель еще потерпеть надо.

- "Пару-тройку", - Ковалев прислонился спиной к еще теплому кафелю печки (утром солдаты протопили: в гимназии было сыровато). - Все тянется, тянется. Слушай, у тебя никогда не было ощущения, что все может рухнуть? Уже этой осенью?

Поручик помолчал.

- Не знаю... Если хочешь, я зайду за тобой ближе к вечеру. Поужинаем вместе у Хмельницкого и отправимся к Мадам. Даккор?

Уже у двери Козлов обернулся:

- А по поводу общего краха... Только между нами. Несмотря на то, что дела наши в общем-то хороши, думаю, если этой осенью товарищи вдруг разовьют наступление на своем южном фронте, оно может быть успешным. Чисто теоретически. Только не надо этого больше ни с кем обсуждать, Николай Палыч. Неадекватные положению на фронте пораженческие настроения.

x x x

"Когда подаст весточку Боровой?..

Кажется. Не у меня одного нехорошие предчувствия. Но если, не дай Бог, они сбудутся... Что тогда? Зачем тогда все? Зачем эти безумные шесть лет крови и боли? Зачем была нужна растаявшая как туман та, совершенно другая жизнь в совершенно другой стране? Жизнь, с которой меня связывают осенние листья между страниц.

Именно той последней осенью я встретил Дашу. В уездном Бежецке, куда выбрался из своей глухомани совершенно без дела, просто убегая от осенней тоски. Я шел по бульвару и увидел ее. Нет, не ее. Сначала узконосый черный башмачок на желтой листве, потом желтый березовый лист между страниц книги. Она сидела на скамейке в городском саду и читала. Я подумал. Что у этой девушки та же привычка, что у моей матери. Но нет. Она просто где-то потеряла кожаную закладку и мимолетно заложила страницу листком. Все это я узнал позже.

А тогда не читающая девушка, а именно желтый треугольник листа привлек мое внимание. Я поднял глаза, и мы встретились взглядами. Мне казалось, что мы смотрим друг на друга долго, неприлично долго. Хотя прошли, верно, лишь какие-то секунды. Но мы оба изменили себе, своим привычкам и воспитанию: мы познакомились. На улице. И нас никто не представлял друг другу. Мы сами сделали этот шаг.

Я боялся дотронуться до нее. Мы неспешно шествовали рядом по усеянной желтым дорожке. И говорили ни о чем. О чем можно было тогда говорить? Не было войны, не было революций, голода, банд, "столыпинов" с солдатами, трехлинеек, агитаторов, трупной вони. О чем тогда можно было говорить? Только ни о чем. Может быть, о погоде.

Я рассказал ей про умершую год назад мать и ее привычку класть осенние листья в книги. Я узнал, что Даша приехала сюда навестить дядюшку и вскоре отправится обратно в Питер. Что ей здесь "скушно". Она произнесла это слово совершенно по-московски: "скушно".

- Да, я родилась и выросла в Москве. Мы только год назад переехали в Петербург.

Оказалось, ее папенька - знаменитый на всю Россию профессор, горный инженер, фамилии которого я, к стыду своему, не знал.

В том мире без войн и саботирующих паровозных бригад не было новостей и событий. Был Распутин, столичные сплетни, модные революционные кружки, куда толпами хаживала молодежь, в основном, студенты. Это была обычная жизнь. Последний год.

Дашины глаза... Я никогда не видел таких глаз. Я никогда не видел таких овалов лица. Я приезжал в уезд теперь каждый день. К ней. И ее не приходилось уговаривать проводить со мной время. Это давало мне надежду, и сладко трепетало сердце в предощущении долгой и счастливой жизни ждущей меня, ее, всех нас впереди.

Меня абсолютно пленил ее смех. Я старался вызвать его и по-дурацки шутил, с ужасом ожидая, что она сочтет шутку глупой и не засмеется. Но она смеялась. И я ликовал.

Когда мы пошли кататься на лодке по Мологе, я впервые коснулся ее. Зайдя в лодку, снятую напрокат за рубль на целые сутки, балансируя, я подал ей руку. И взял, ощущая своими пальцами ее тонкие, теплые пальцы и ладонь. Я хотел, чтобы это мгновение тянулось вечность, но, боясь, что она поймет это, тотчас же отнял руку, когда она ступила на нос лодки.

Работая веслами я даже не слушал, что она говорила, я просто купался в журчании голоса. Я смотрел на ее маленькую ножку, стоящую на деревянной решетке, под которой на дне лодки плескалась вода.

- Вы слушаете меня?

Я не слушал ее. Я любил ее.

Наверное, я любил ее. А может, мне это кажется отсюда, что любил? Может, я просто ностальгирую по тому миру, что уже не вернется? И придумал себе, что любил ее тогда? А на самом деле было лишь кружение головы от предчувствия легкого провинциального романа, бегство от скуки? Или я сейчас себя утешаю, что не было любви, что я ее придумал? Как там у нашего Чехова? Дама без собачки. Дама в осенних листьях... Отсюда и не разглядеть уже. Вернее будет, что я люблю ее как последний яркий алмаз из времени До Конца Света. Люблю все больше, по мере погружения в Армагеддон. Она - маяк, оставленный мною в порту навсегда. Только светит этот маяк не угасая постепенно, а, в отличие от обычного, будет светить мне все ярче и ярче. До тех пор, покуда я жив.