Юморески и другие пустячки

В самом деле, представьте себе театрального критика, который диктовал бы машинистке рецензию в присутствии всех участников спектакля, хотя бы и невооруженных. Вообще, для правды полезно, чтобы тот, кто ее высказывает, и тот, кого она касается, находились на достаточном удалении друг от друга. Убывает же она с квадратом уменьшающегося расстояния. Ложь может быть подлой, вероломной или глупой. Эпитет «жестокий» употребляется только в сочетании с правдой.

Но давайте вывернем проблему наизнанку: вспомним о последствиях правды, высказанной людьми, слишком молодыми или старыми, для того, чтобы хотеть или уметь применять для нее подходящую упаковку.

К вам приходит в гости симпатичная подруга вашей жены, и ваш трехлетний сыночек спрашивает при всем честном народе: «Папа, ты сегодня не будешь щекотать тетю Алису на лестнице?» Или приходит к вам на чашечку кофе самый главный ваш начальник, вы сообщаете об этом своей тугоухой теще, и та спрашивает фистулой: «Который Гарванчик – тот самый, с которым ты делишься премией, а то он на тебя донесет, что ты не учел два вагона цемента?» И так далее, в таком роде.

Между тем ваш трехлетний сынок – то самое существо, которому вы вдалбливаете, что лгать дурно и бессмысленно, что ему простится любое прегрешение, если он добровольно и искренне признается в нем; что за вранье человек последовательно попадает в угол для наказанных, в суд, за решетку, в ад. Вашей теще, опять же, некогда заниматься деталями; ей уже за восемьдесят, и к тому же она слышит так мало новостей, что хочет поскорее во всем разобраться, раз уж вы удосужились ввести ее в курс событий. Оба располагают правдой, непоколебимой и сокрушительной.

Это ужасно, что вы не можете возразить: «Простите, но это неправда!» Ведь все обстоит именно так. И тем более вы не можете сказать: «Да, это правда, но очень вас прошу, молчите о ней!» Зачем же молчать о правде? И даже если б мы нашли основание (и такое возможно), разве молчание о правде уже не пол-обмана, даже полтора обмана, хотя бы и в другом агрегатном состоянии?

Тогда где же граница между правдой и обманом?

Я слышу голоса людей хронически трезвых и, пожалуй, порядочных: «Что это еще за выкрутасы? Правда – это правда, а ложь – это ложь. Они категорически исключают друг друга. К счастью, у нас есть наука. Наука способна выявить правду! Она даже способна исключить и ликвидировать неправду!»

Ох уж эта наша надежная, неопровержимая наша наука с ее правдами!

Разве мы с вами еще совсем недавно не учили, что атом – бесспорно наименьшая и неделимая частица, вещества? Какая это была великолепная научная правда! Как мы клялись ей в верности! И разве наши дети не учат, что даже протон, часть атомного ядра, представляет собой туманность из частиц? Что он, например, в 1836 раз тяжелее, чем электрон. Да, кстати: разве наши прапредки не учили, что Солнце вращается вокруг Земли, средоточия мира? Что Земля – плоский диск, плавающий по морю? И так далее, и чем дальше, тем глубже. Какая из научных правд не была самой научной, самой доказанной, самой новой? Потом они переходили в разряд старых и испытанных, потом... А нынешние – они что, тоже с гарантией? С какой? Чьей? Может, они только потому правды, что завтра еще не наступило.

Или же – ради бога живого – речь вообще идет не о правдах, а лишь о сырье для них, о фактах?

Но отличаем ли мы невооруженным ухом сырье от суррогата? При первых же признаках тугоухости мы уже теряем уверенность. Может, технология выработки правды из фактов такая сложная и дорогая, что ее могут позволить себе только философы и учреждения на государственной дотации? Выходит, кустарное изготовление в домашних условиях, так сказать, «на колене» или в тигельке невозможно или по крайней мере не окупает себя? Один мой приятель недавно унаследовал золотой талер; но что-то я не слыхал, чтобы кто-нибудь унаследовал золотой слиток – на, держи, наделай из него талеров. Закон ему это запрещает, да он бы и не сумел. В конце концов он бы умер со страху: что ему делать со слитком в ванной?

Представьте себе, например, чистую правду обширного племени подчиненных. Скажем, секретаря. Министр спрашивает его, как ему нравится его, министра, новый галстук, а он глядит ему, министру, в глаза и отвечает: «Галстук ваш ужасно безвкусный, не идет к костюму и вообще идет только тем, кто вдвое моложе вас». Или представьте себе шофера, который бы возразил генеральному директору: «Извините, но за последнюю неделю мы накатали с вашими любовницами на девять с половиной километров больше, чем по служебным делам за весь месяц». Или первокурсника, который бы откликнулся на призыв высказать свое мнение и заявил ординарному профессору, академику, исполняющему обязанности проректора: «Позволю себе со всей учтивостью заметить, что ваша лекция была скучной, банальной и не содержала ничего, чего бы мы уже не слышали раз десять-двадцать».

Представьте себе также чистую правду великой семьи продавцов: «Этот прекрасный с виду итальянский пуловер, который вы собираетесь купить за шесть сотен, – лежалый товар, наполовину съеденный молью; он рассыплется у вас на теле». «Этот рыбный салат лежит здесь уже неделю; я бы на вашем месте побоялся отравления желудка».

Или чистую правду большой и бодрой дружины парадных чиновников: «Наш дорогой и незабвенный покойник при жизни был хапугой, карьеристом и циником, пусть же ему на том свете – если таковой существует – воздастся по заслугам». «Позвольте от всего сердца пожелать нашему юбиляру, чтобы он хотя бы к своему шестидесятилетию наконец-то освоил орфографию и, если это возможно, перестал интриговать против более молодых и способных коллег». «Приветствуем нашего нового начальника, которого, несмотря на наши дружные протесты, навязало нам министерство, хотя его бездарность и отсутствие квалификации общеизвестны и неоднократно испытаны».

У такой правды, как мы знаем, короткие ноги.

Вы обратили внимание, что Десять заповедей, которые даже в случае необходимости запрещают нам позаимствовать соседскую ослицу, нигде особенно резко не восстают против умеренного вранья? Фигурирует ли оно вообще в числе семи смертных грехов? Человек удался Богу не бог весть как, но в этом пункте Он был дальновиден: Ему ли не знать свое стадо.

Ну, и что дальше? Смириться с этим, капитулировать?

Если да – тогда почему же это не случилось уже давно? Почему – не говоря о великих правдах, ради которых люди умирают и восстают из мертвых, – почему босоногие и простоволосые правды наших сереньких дней тоже живучи, как кошки? Почему сосед Грончок в самом деле желает нам прожить день более или менее сносно, невзирая на предстоящую встречу с зубным врачом и, может быть, даже с Уголовным кодексом? Почему продавец с нимбом святого вполголоса предупреждает нас, что эта серия фенов, мягко говоря, не слишком удачна? Почему муж, вернувшись домой, с юмором заверяет жену, что она ошибается, если думает, что производственное совещание затянулось до полтретьего утра, нет, они в Юру закатились на молодое вино? Почему наш Миланко с покаянным видом признается, что получил пару по истории? Откуда она берется, эта мелкая правда, такая трудная, такая неудобная и в то же время живучая?

Не будем принимать во внимание тех, кто говорит правду из лености, по недостатку фантазии или из-за плохой памяти. Им неохота напрягаться, они просто не способны придумать практичную и небанальную неправду или панически боятся, что в следующий раз перепутают детали и выдадут себя.

Оставим в стороне и тех, кто говорит правду из страха перед высшими силами, – их правда имеет примерно такую же цену, как спасительная ложь, добытая с помощью орудий пытки. Их правдивость – не их заслуга, не говоря уже о том, что они преступно скучны.

И наконец, пренебрежем теми, кто правдив из корысти, из дальновидного расчета и, можно сказать, из изощренности. В правде они видят место наименьшего сопротивления, самое удачное капиталовложение, минимальный риск. Они говорят правду, рассчитывая, что в конце концов она окупится с лихвой, – и это отвратительно.