Карьера Никодима Дызмы

Нина зарделась, говорила с возбуждением. Дызма уже не сомневался, что она им заинтересовалась.

— Может быть, вам тягостно, что я посвящаю вас в свои горести?

— Избави бог.

— Разве они интересуют вас?

— Очень.

— Вы так добры ко мне.

— Вы ко мне тоже. Не расстраивайтесь: все пройдет, надо только не принимать горести близко к сердцу.

Нина улыбнулась.

— Вы обращаетесь со мной как с ребенком, которого смешат нелепой шуткой, чтоб он перестал плакать. Но, знаете, грубоватость часто бывает хорошим лекарством.

— Нельзя отступать перед бедой, надо думать, как избавиться от нее.

Нина нахмурилась.

— Здесь нет спасения.

— Каждый человек — кузнец своего счастья, — произнес Никодим с убеждением.

— Кузнец только тот, у кого сильные руки, а вы видите, какие они у меня слабые.

И она протянула к нему руку, от которой исходило благоухание. Дызма поцеловал ее руку и ощутил в ответ крепкое пожатие.

— Нужны сильные руки, — сказала она, — вот такие… Такими руками можно не только свою судьбу выковать… Иногда мне кажется: для сильной воли нет никаких преград, нет для нее невозможного… Она всемогуща, она крушит сталь, строит будущее… И если она не своекорыстна, она протянет руку помощи, спасая бедные, слабые существа… Сколько поэзии в мощи такого человека!..

Нина медленно отняла руку и добавила:

— Вам, наверно, кажется, что я слишком экзальтированна?

Дызма не знал, что ответить, и потому опять прибег к испытанному средству: застонал от боли и схватился за локоть.

— Больно?

— Очень.

— Бедняжка! Может, послать за доктором?

— Нет. Благодарю вас.

— Мне так хочется вам помочь.

— У вас доброе сердце.

— Что из того? — сказала Нина с грустью и опять взяла в руки книгу. — Будем читать?

— Может, вам надоело?

— О нет, я люблю читать вслух.

Раздался стук в дверь, и послышался голос Каси:

— Нина, можно тебя на минутку?

— Извините, — сказала Нина, вставая, — я сейчас вернусь.

Снаружи долетел раздраженный голос Каси, потом все стихло.

Дызма стал размышлять над своим положением. Он нравится Нине. В этом, кажется, нет сомнений. Какие выгоды можно извлечь из этого? Удастся ли благодаря ее помощи удержаться на месте управляющего?

«Сомнительно, — сам себе возразил Никодим. — У нее нет влияния на мужа. Как только старик увидит, что я ни на что не гожусь, он выставит меня без разговоров. Болеть вечно тоже нельзя!»

Дызму удивил неожиданный успех у такой образованной дамы, но от этого он не ощутил ни радости, ни гордости. Голова была занята одним: найти способ подольше продержаться в Коборове, никакие другие чувства не могли оторвать его от этого стремления. Нина, очевидно, считает, что он достоин доверия. И она ему нравилась, но не больше, чем Кася, Манька, чем любая другая молодая женщина.

Любовь еще не посещала сердца Никодима Дызмы. На страницах его жизни запечатлелись лишь воспоминания о немногочисленных случайных, ничего не значащих встречах. Думая сейчас о Нине, он не пытался заглянуть вперед, не строил планов. Больше того, врожденная осторожность удерживала его от смелого шага: ведь это могло повредить ему. А вдруг муж обо всем догадается?

Нина вернулась расстроенная, и Никодим подумал, что у нее, вероятно, был неприятный разговор с Касей. Она продолжала читать вслух, но они уже не разговаривали друг с другом до самого обеда. После обеда Никодим заснул и проснулся с наступлением темноты от стука в дверь. Это был Куницкий.

Он был очень огорчен болезнью Дызмы и хотел телеграммой вызвать доктора. С трудом Дызма отговорил его от этого, заверив, что ему уже лучше и что завтра или послезавтра он встанет на ноги.

— Ах, как это хорошо, — обрадовался Куницкий, — а то Ольшевский в гроб меня вгонит; что он вытворяет — уму непостижимо. Представьте себе: велел задержать сосну — якобы я не внес полностью задатка. А задаток составлял сорок тысяч двести злотых. Забыл я об этих двухстах злотых, видит бог, забыл, а теперь этот негодяй остановил мне всю работу. Из-за каких-то двухсот злотых! Удар может хватить человека!

Волнуясь, Куницкий тараторил все быстрее. Битый час рассказывал он о конфликтах с дирекцией казенных лесов и выразил под конец надежду, что благодаря вмешательству Дызмы избавится от мытарств. Дорогому пану Никодиму надо только поскорее отправиться в Варшаву и поговорить там с министром Яшунским.

Дызма заверил его, что, как только встанет, съездит в Варшаву.

— А как вы думаете, дорогой пан Никодим, легко у вас дело пойдет? Скоро уладите?

— Уладим, — ответил Дызма, — будьте покойны. Может, только деньги понадобятся на мелкие расходы.

— Расходы? Пустяки. Дам, сколько надо, наличными. Ну как вы здесь, в Коборове? Скучаете?

Дызма запротестовал. Он очень мило проводит время.

— Учтите только одно, когда будете устраивать наши дела в Варшаве… Помните, что Коборово записано не на мое имя, а на имя жены. Я должен был это сделать из соображений формального порядка.

— Значит, я буду выступать как бы от имени вашей супруги? — спросил Дызма, припоминая разговор с Понимирским.

— Да, да, хотя можете и от моего, потому что я — фактический владелец… У меня есть полномочия от жены.

Дызму так и подмывало спросить, есть ли у него векселя, но он сдержался: у старика могли зародиться подозрения.

Куницкий стал расспрашивать Никодима, в каком состоянии, по его мнению, хозяйство в Коборове; но вынужден был отказаться от своей затеи, так как больным снова овладел приступ ревматизма, да такой сильный, что пан Никодим шипел от боли, а выражение его лица изменилось до неузнаваемости.

После ужина Куницкий снова заглянул к Дызме, по тот прикинулся, будто спит, и это избавило его от дальнейших разговоров. Ночью Никодим долго размышлял о неизбежном путешествии в столицу, откуда, пожалуй, уже не вернется. Однако он решил, что попытается протянуть как можно дольше. Во всяком случае, нетрудно будет отыскать полковника Вареду и попросить его переговорить с министром.

Вспомнил Понимирского. Чем черт не шутит — может быть, стоит взять от него письмо? Если у тетки Понимирского есть связи, то и через нее можно будет, пожалуй, чего-нибудь добиться. Конечно, он не допускал и мысли, что сможет устроить дела Куницкого: это было невероятно. Дызма стремился только укрепить Куницкого в уверенности, что он, Дызма, в самом деле дружит с министром и если не теперь, то по крайней мере со временем сумеет добиться увольнения Ольшевского, что ему по плечу выхлопотать такое увеличение поставок древесины из казенных лесов, какое может удовлетворить ненасытного старика.

Вскоре после ухода Куницкого пришла Нина. Она была грустнее обычного, встревожена еще больше, чем днем, но на улыбку Дызмы ответила улыбкой. Нина осведомилась о его здоровье, пожаловалась на мигрень, из-за которой не спала всю ночь, и наконец спросила:

— Вы, кажется, едете в Варшаву? Надолго?

— На неделю, самое большее — на десять дней.

— Варшава… — произнесла Нина задумчиво. — Вы любите Варшаву?

— Нет, нет… То есть, собственно, очень любила когда-то… Даже и теперь люблю, только сама себе там не нравлюсь.

— Да… У вас там есть родные, друзья?

— Не знаю… Нет, — ответила она после минутного колебания.

Никодим решил осторожно выяснить вопрос о существовании тетки Пшеленской.

— Не тетка ли вам пани Пшеленская? Лицо Нины выразило огорчение.

— Ах, вы знакомы с пани Пшеленской?.. Да, да, но после моей свадьбы я с ней не поддерживаю никаких отношений. Мы даже не переписываемся.

— Вот как!

— А вы бываете у нее?

— Изредка, — протянул Дызма. — Пани Пшеленская не выносит, кажется, пана Куницкого, но вас любит.

Нина не выдержала и тихо спросила:

— Вы говорили с ней обо мне?.. Ах, простите за нескромность, но это меня так взволновало. Не удивляйтесь. Все воспоминания юности связаны с этим домом и с кругом знакомых тети Пшеленской… Вы там бываете…