Рассказы

— Да всего-то-навсего детская скрипочка!

Но это было ошибкой с его стороны. Еще большей ошибкой было вдобавок к этим словам и жестам от души рассмеяться. Он хотел, чтобы его смех звучал заразительно, а смех его был понят как намек на что-то. Ему, правда, не пришлось открыть футляр, но пока руководящий визитер находился в Комитете, человека и его футляр не упускали из виду. Позже с ним состоялся ряд бесед. Вначале речь шла о скрипке, которой в служебном здании делать совершенно нечего. С этим он согласился. А с тем, что он должен лучше воспитывать свою дочь, он не сразу согласился, но согласился, когда мнение о воспитании отнесли конкретно к бережному обращению с ценными вещами. И еще он согласился с настоятельным требованием бдительнейшей бдительности, с обстановкой вообще, с особенностями этой обстановки, с возрастающей необходимостью этой бдительности, с секретным характером личных бесед и с неизбежностью личных бесед в случаях, подобных его случаю. Труднее было ему согласиться с тем, что обсудить следует всю его жизнь. Крах его первого брака. Школьные дела его дочери. И даже его активность как добровольца Общества Красного Креста. В двух-трех дальнейших личных беседах речь шла о его несознательности. И о принципиальной сознательности, которая принципиально противоположна несознательности. Беседовавшие с ним готовы были забыть футляр и смех, но на позицию, занятую их сотрудником, на его позицию нельзя было закрывать глаза. Такую позицию не мог занимать сотрудник Государственного комитета методов и способов, и так как ни о чем другом договориться не смогли, то договорились о дополнительной личной беседе.

Содержание этой беседы я не узнал, так как лейтенантша, выйдя проводить умученную мотоциклом женщину, а также друзей животных, спросила угрюмого человека и меня, что заботит нас.

— Справка о благонадежности, — сказал угрюмый сотрудник. Тогда лейтенантша предложила ему для начала подать ей данные о себе в письменном виде, и если у него, кроме этого, нет вопросов, добавила она, то я могу подойти к ее столу вместе с ним.

Угрюмого сотрудника лейтенантша внесла в толстую книгу, сделав это очень быстро. И я лишь мельком подумал, что мне светящееся табло не проурчало. Разве здесь последний не признается следующим?

Служащая помешала мне заняться этим крамольным вопросом. Мое дело, сказала она радостно, считается самым простым из всех подлежащих ее ведению дел. Две подписи, две печати, двойной налог, и мы сможем покинуть полицейский участок. Она не сказала, но в тоне ее слышалось, как страстно желала она поскорее выйти из здания полиции. Ее хозяйственная сумка стояла наготове, связка ключей с печатью лежала рядом.

Лейтенантша взяла у меня листки и мое удостоверение личности. Она бегло проверила, соответствует ли мой адрес в одном документе адресу в другом, и, подписывая документ, легонько постукивала левым указательным пальцем по пустой строке — мотив приглашения.

Тут я опять вспомнил то, что на время выпустил из виду, и сказал смущенно:

— Н-да, знаете ли, это две учительницы из Казани, и как иной раз получается, особенно если тебя вечером обдувает летний ветер, да еще под небесами, что простираются до стран Леванта...

Лейтенантша наклеила гербовые марки, поставила печати на бледно-голубые документы, взяла у меня деньги и вернула мне бумаги со словами:

— Мотив приглашения внесете сами, вы же в конце-то концов знаете, какие у вас мотивы.

Взяв связку ключей, она хотела уже нас выпроводить. Но я попросил ее специально для меня, чтобы мне легче было уйти, еще раз включить табло над дверью — это, мол, благотворно действует на зрение и слух. Лейтенантша, правда, смерила меня — ого, каким! — взглядом, но положила усталую руку на кнопку, и когда я с заверенными документами, которые, подумать только, имел право оформить окончательно по собственному усмотрению, переступил порог, над моей головой раздалась скорее барабанная дробь, чем урчание, и свет оттуда лился небесно-голубой. Все звучало и сияло так, как положено, когда человек первый, Первый, Первый, и тут сотрудник Комитета методов и способов заторопился вниз по лестнице.

Меня это вполне устраивало, ибо он не производил впечатления смельчака, чтобы выслушать меня и понять мои предчувствия, к тому же он был, видимо, слишком углублен в себя после других бесед. Впрочем, в подобное мгновение своей жизни лучше оставаться одному. Круг ожидающих сократился до точки, и этой точкой был я. Я был очевидцем некоего конца, а может быть — начала. У меня было тому письменное подтверждение. Оно было у меня в том смысле, что я обладал двумя парами печатных двоеточий, за которыми следовала пустота. У меня в руках были официальные документы, подписанные и скрепленные печатью, возможность поразмыслить над ними кружила мне голову куда сильнее, чем сумасшедшая гонка вокруг зияющего карьера. Безбрежная и бездонная пропасть разверзлась на моем документе. Всасывающая вселенская расщелина, способная с чавканьем поглотить весь мир земной между здешним краем и Астраханью, вкупе со всеми живыми существами, включая людей и саламандр. Незаполненный официальный бланк был тем зверем, что пожирает самого себя. Это был конец.

Что же касается начала, то мне показалось, что я был в государственном учреждении как раз в тот момент, когда началось известное отмирание. Объявлено о нем было уже давно; почему, стало быть, ему не начаться в моем присутствии? Да и как иначе можно представить себе подобную смерть? Ведь не о внезапном же коллапсе или неожиданной остановке дыхания шла речь у классиков, а именно об упомянутом отмирании, которое начинается, видимо, с неучастия и отказа от действий.

Кроме того, я думаю, что в отличие от круга, у смерти есть где-то начало. А если где-то, так отдел прописки подходит с тем же успехом, как любой другой пункт. Почему же неуправляемое время не может начаться с переутомленной лейтенантши и спокойно сказанных слов: «Мотив приглашения внесите сами».

Когда я услышал эти свои мысли, то, стоя на пустой лестнице, один на один с пустой строкой в официальной бумаге, я содрогнулся. Почувствовал искушение заткнуть зияющие пустоты незаполненных строк любой записью, так как сознавал вдобавок свои обязательства перед обеими дамами из Казани, дав им слово. Но я всеми силами сопротивлялся тому, что само собой разумелось, и громко сказал на безлюдной лестничной клетке:

— Право, если уж дух, все вверх дном переворачивающий, вырвался из бутылки, так не я буду тем человеком, который загонит его обратно и закупорит сосуд!

Эта мысль кажется смелостью, тем более в отделении полиции, но была она всего лишь пустым звуком. На деле я понимал, что мне не по плечу строка с этой ошеломительной пустотой, которую я нес в моей папке.

А посему я поторопился переправить оба документа почтовому ведомству. С незаполненной строкой и без пометки «заказные». Все это, правда, противоречит нормам моей жизни, но пока письмо совершает долгое путешествие, я вправе считать возможным даже немыслимое. По-видимому, последствия утомления: отказ от действия тут, несостоятельность там, забывчивость еще где-то, иссякающие традиции, рассеивающиеся, как дым, обычаи; все это, на мой взгляд, накапливается; Я знаю, что сейчас пришло в движение, и я знаю также, где это началось.