Операция "Ы"

Первая студенческая осень и кусочек зимы — первый семестр — промчались влет, как пульки из ружья в пнев­матическом тире: порою в цель, а чаще — «в молоко». Первая экзаменационная сессия, как городской мороз, лишь попугала да запомнилась анекдотично: была возна­граждена стипендией.

«Товарищ, верь! Взойдет она—

 Звезда пленительного счастья!..

Оковы рухнут, и свобода

Нас встретит радостно у входа...

И нам стипендию дадут!»

От согревающих нагрудный карман, хрустящих, но­веньких вот-вот от печатного станка бумажек, хотелось петь и прыгать; и как никогда раньше верилось в ничем не омрачаемое светлое завтра.

«Прежде думай о Родине, а потом — о себе»,— вспоми­налось ветхозаветное Шурику, и из первой своей законно заслуженной стипендии он прежде всего оплатил задол­женности по взносам в ДОСААФ, в Общество Красного Креста и Красного Полумесяца, в ОСВОД, в Общество защиты животных и в еще какой-то десяток обществ и доб­ровольно-принудительных организаций. Шурик стал про­сто счастливым человеком, почувствовав себя хотя бы в какой-то степени сопричастным великим делам своей страны.

Проведя в уме кой-какие расчеты, Шурик прикинул, на сколько бутылок кефира (нежирного) можно будет рассчи­тывать, прикинул, где поднапрячься, где поднатужиться, чтобы без особых потерь добраться до новой экзаменаци­онной сессии, а там и рукой подать на каникулах до мами­ных знаменитых на весь двор котлет и красного, с чесноч­ком, борща!..

...О, эти разъедающие душу и память, гастрономические воспоминания и грезы! Вы не только способны убить в сту­денте самую мысль о Прогрессе, а и принудить думать лишь о каком-то частном желудке, с точки зрения всеобще­го развития и глобально-космического взгляда на пробле­мы науки.

Как в таких случаях поступают?..

Правильно: ищут приработок.

Только трудом, настоящим честным трудом — до мозолей на ладонях, до ломоты в пояснице, и открыто-честного взгляда в испытующие глаза сограждан по великой стройке,— можно изжить в себе этот атавизм, эту отрыжку прошлого, еще порой напоминающую о себе и вынуждающую порой стыдливо краснеть.

...Стройка! Только она! Только самая настоящая стройка способна разрешить все — как философские, так и материальные — проблемы, и Шурик по совету и рекомендациям бывалых студентов-старшекурсников пристроился разнорабочим на строительстве славно именующегося микрорайона имени Космонавтов.

...Первый же свой трудовой день в настоящем рабочем коллективе Шурик, наверное, смог бы воспеть в каком-нибудь стихотворении, если бы он умел писать стихи.

Таская ведра с раствором на третий, пусть медленно, но растущий этаж пятиэтажного жилого дома, Шурик даже попытался помучиться в поисках поэтического осмысления своего труда, вливающегося в труд его старших товарищей. Попытался воспеть свое место в строю какими-то стихотворными потугами:

Шагая вверх, шагая вниз,

Таща тяжелое ведро,

Я поднимаю...

Хотелось самостоятельно отыскать некую поэтическую метафору, способную выразить собственную гамму чувств, но, возвращаясь на ранее срифмованные строки, Шурик устыдился какой-то не совсем литературной формы слова «таща».

— Черт его знает!.. Женя Евтушенко вряд ли зациклился бы на таком непоэтичном слове. Уж

он-то наверняка подыскал бы, придумал, выстрадал какое-то такое слово, за которым сразу же почувствовалось все!..

Все — это то, что переполняло и Шурика, и ведра, которые он таскал-таскал вверх-вниз, вверх-вниз по этажам новостройки. Он как-то и не заметил, что поначалу захмурилось небо... Потом где-то вдали прогрохотал гром...

Первый майский гром и с ним, первая на эту весну, гроза!..

Благо, рабочий день заканчивался, Шурик, наскоро переодевшись (это значит — сменив казенные резиновые сапога на теннисные тапочки неопределенно-светлого цвета), выбежал на остановку маршрутного автобуса.

...И тут небо словно прорвало: оно просыпалось наземь неостановимым шквалом воды, да такой, как душ в общежитии ребят-однокурсников, где Шурик по случаю и по знакомству иногда устраивался на помыв.

Дождь стекал за ворот сорочки, холодил и тянул к зем­ле, отяжелевшими от воды, брючинами. Очки заливало, словно лобовое стекло старенькой «Победы».

«Вот бы придумать дворники на очки!» — славно поду­малось будущему инженеру Александру, Шурику...

Кстати, Шурику давно уже хотелось называться Сашей либо Александром, но собственный неискушенный язык притащил за ним сюда, в этот город, в институт, наивно-детское — Шурик. Сам сболтнул, сам назвался!.. Так вот оно и поехало в жизнь студенческую...

...Автобус запаздывал. А может быть, вовсе и не запаз­дывал, а шел как положено, по расписанию, но людей на остановке тринадцатого маршрута «Трикотажная фабри­ка» собралось порядочно: женщины с детьми, старички-пенсионеры, люд, спешащий с работы домой.

Наконец, автобус показался-таки, родимый, из-за пово­рота. Прошипев паром из-под колес, остановился, но Шу­рик, без надежды найти в нем скорый приют, пропускал сначала женщин, потом старших, потом снова женщин...

Водитель оказался человеком недобрым. Он закрыл автоматические двери перед самым носом Шурика да еще одного весьма уважаемого с виду пенсионера-служащего.

«Вот так всегда!»—подумалось пенсионеру-служащему.

«Ну, не всегда же так будет!» — более оптимистично подумалось Шурику.

Когда же, наконец, пришел следующий автобус, опыт­ность пенсионера-служащего сказалась на фоне неопытно­сти и житейской неприспособленности студента-очника весьма явственным образом: и этот автобус вместе с реши­тельно втиснувшимся в него пенсионером благополучно отбыл, оставив Шурика наедине с его оптимистичной мыслью:

— Не это главное. Надо быть проще. И тогда к тебе потянутся люди...

 * * *

«И все-таки добро должно уметь защищаться... Или быть защищенным»,— думалось Шурику, дождавшемуся, наконец, автобуса, где ему нашлось местечко.

К тому времени дождь, конечно же, прекратился. И красно-желтый самоходный автобус-пузанчик весело бежал по подсыхающей на солнышке улице.

Неожиданно в салоне среди пассажиров возник граж­данской наполненности разговор...

— Гражданин, уступите место, встаньте...

У окна, на месте, специально отведенном в обществен­ном транспорте для пассажиров с детьми и инвалидов,— расселся давно небритый мужик внушительных габаритов, которого Шурик мысленно сразу же прозвал Верзилой. Столь велика была его фигура на фоне прочего пассажир­ского люда...

Верзила на соседнем от себя месте расположил свою авоську с пустыми бутылками из-под вина да водки.

Мужик транспортировал себя и свою тару к месту сбора такого же как он сброда — пьяниц да тунеядцев — к ларь­ку приема стеклотары.

«Напился, да пропился! Вот и везет бутылки-то сдавать, чтобы очередной пропой наскрести!» — думалось пассажи­рам автобуса о нагло развалившемся Верзиле.

«Какие же порой еще бывают несознательные товари­щи!» — витала возмущенная мысль среди пассажирского собратства. «И это в наши-то дни, когда уж и в космос вышли...»

Но Верзила в помятой кепке, словно натянув ее по самые уши, был непробиваем и глух ко всеобщему негодо­ванию и неравнодушию...

— Если я встану, ты у меня ляжешь! — лениво обронил он неосторожному герою, посмевшему первым призвать распоясавшегося хама к порядку.

«Боже мой!» — возмущалась про себя Марья Леонар­довна, сидевшая прямо позади Верзилы. Она лицом к лицу столкнулась с неприкрытым хамством, еще, к сожалению, порой встречающимся у некоторых отдельных представи­телей нашего славного рабочего класса.

«Нет, я этого так не оставлю»,— еще более возмутилась про себя Марья Леонардовна, а вслух сказала:

— Гражданин. Эти места — специальные. Для детей и инвалидов...

Причиной вспыхнувшего скандала была красивая и обаятельная в своем особом положении будущая мама, стоявшая рядом. Будущая мама внимала советам и реко­мендациям ведущих светил медицины и, чтобы не раздра­жаться и не переживать отрицательных эмоций, читала книгу. Наверное, «Былое и думы» Герцена, а быть может, и последний поэтический сборник Роберта Рождествен­ского.