Заботы Леонида Ефремова

Глава третья

Любовь, единственная и самая счастливая встреча, — кажется, не было когда-то и дня, чтобы в нашей комнате не говорили об этом. И мечты и самые невыносимые мучения — все было связано с девушками. Порой мне казалось, что вообще нам всем хочется по-настоящему только одного — любить и быть любимыми.

А разве не так? Разве семья — не главное? У меня есть товарищи, работа, к которой я стремился, есть у меня и жилье, комната, пусть чужая, напрокат, но она мой дом, и разве я не испытал уже не раз, как бывает в ней пусто и одиноко, потому что я все еще «одинокий бизон», как называл себя когда-то Мишка.

Он-то бывал одиноким лишь на время, не хотел ни с кем связываться надолго, считал это не модным и лишней обузой, высмеивал всех, кто, по его словам, «влип в затяжную историю». Таким был Федор.

Да уж, Федя был женихом, можно сказать, старомодным, или, лучше, традиционным. Он мечтал жениться сразу после окончания техникума. Уехать в деревню к невесте и там отпраздновать свадьбу.

В Фединой натуре чувствовалась деревенская основательность. Мишка, посмеиваясь над Федором, все не мог понять, как это его полюбили — такого неуклюжего, косолапого, медведеподобного парня. Ему было легче разгрузить вагон угля, чем решить самую несложную задачу по математике. Он и говорить-то не умел, как все: шепелявил, неправильно делал ударения, любил всякие вспомогательные словечки. Все казалось в нашем Феде грубым, неотесанным, прямолинейным, и парни потешались над целой дюжиной его пластикатовых галстуков, над фетровой шляпой. Федя помалкивал или добродушно отшучивался. Но однажды Мишка хихикнул, разглядывая фотографию Фединой невесты. Фотокарточка всегда стояла на тумбочке. В картонке с подставкой, — она была в виде сердца, с голубком и голубкой в двух верхних углах замысловатой виньетки. Деревенский фотограф к тому же еще подмалевал губы и щеки девушки, приятной, милой, с добродушной улыбкой на лице и с косой через плечо. Тут уж Федя ощетинился. Он поднес к Мишкиному носу свой здоровенный кулак и прошептал: «Ты хоть и самбист, а рожу я тебе расквашу, понял?!» И Мишка понял.

Федор высылал посылочки матери и невесте. Он это делал аккуратно, каждый месяц, готовился заранее. Днем учился, а вечером ходил на Московский вокзал разгружать вагоны, там за это неплохо платили. Ящик для посылки Федя загружал при всех нас — это были торжественные и веселые минуты. Федя показывал каждую вещь, которую он собирался отправить, говорил, кому она предназначалась: матери, сестре или невесте, а потом вспоминал, где он купил свой подарок, как стоял в очереди и как трудно было успеть сбегать за деньгами. Федя наполнял фанерный ящичек платками, косынками, конфетами и всем прочим так бережно и любовно, что, как бы ни относились мы к этому, у каждого, должно быть, появлялось уважение к Фединой верности и какой-то особой надежности его чувств и правил жизни. В такие минуты даже наш Славка Греков, не жалевший ради красного словца ничего на свете, шутил с осторожностью.

В нашей комнате хорошо была известна каждому печальная история обманутой любви Сереги, сержанта, уже отслужившего армию.

Сергей родом из небольшого районного центра. Уходил в армию, как все, с шумной отвальной, и, прощаясь со своей любимой, поручил опекать ее самому лучшему своему другу. Были и клятвы, и обещания, и все-все, что происходит в таких случаях, а потом... Потом Сергей узнал, что два самых близких ему человека — он и она — полюбили друг друга. Что делать в таких случаях, никто не знает, каждому приходит в голову свое. Приехать, набить другу морду — вот что не терпелось сделать Сергею. Но кто отпустит его домой по такому поводу?..

И вот конец службы. Сергей идет по знакомой улице с чемоданчиком, с шинелью через руку и встречает их — ее и его. Они уже муж и жена, его друг детства и первая в жизни любовь.

Кажется, давно это было, пора бы уже и забыть, но не получалось. В глазах его всегда была грусть. Часто он брал в руки гитару, подходил к окну, ставил ногу на стул, запевал безголосо и задушевно: «Я по тебе соскучилась, Сережа», и мы понимали, что он скучает о ней...

— Она меня переменила, перекорежила, — признался мне однажды Серега, когда мы с ним ходили по весенним улицам, вот в такое же время, как сейчас. Просвечивали на солнце первые листья, еще с ноготок. И все казалось омытым, очищенным.

— Она ведь не просто обманула — из-за спины, с подковыром, с ножом, — убеждал меня Сергей. Я понимал его боль и все-таки не хотел полностью соглашаться с ним, я всем сердцем желал ему вылечиться как можно скорее от его «болезни», а себе желал, чтобы миновала меня его беда.

— Уж лучше действовать, как Мишка, — поставил тогда точку Сергей.

«Не то, не то он говорит. Все не то...» — думал я тогда и пытался разубедить приятеля. И мое предчувствие «не то...» подтвердилось вскоре.

Однажды Мишке удалось незаметно провести в нашу комнату какую-то свою очередную «деву» и оставить ее до утра. Рано-рано незнакомка поднялась с постели, повернулась ко всем спиной и начала заправлять койку, разглаживать одеяла, простыни, пока Мишка курил и ждал, позевывая, — скорее бы все кончилось.

Утро застало незнакомку врасплох. То утро и нас всех тоже застало врасплох, и, кажется, не только тех, кто был в комнате, а как будто во всем мире всех мужчин и женщин застал, «застукал» рассвет, и мы оказались виноватыми и беззащитными друг перед другом.

Большая душная комната была жильем мужчин и только мужчин: высовывались из-под одеял волосатые ноги, коротко остриженные головы, вовсю сопели носы, висели на спинках стульев и кроватей брюки, и даже краска на стенах была сурового цвета. Скорее бы незнакомка покинула комнату! Она уходила на цыпочках. Как вздох облегчения был скрип закрываемой двери.

Желание, зависть, ужас, стыд и отвращение — все перемешалось тогда во мне. Но самым сильным было чувство надежды, что у меня все будет не так, иначе, чище и лучше. Я был уверен, что не только я один так думаю и жду чего-то иного, а и другие ребята, и даже сам Мишка.

Не забыть мне одного раннего осеннего утра, когда все в комнате еще спали, а я открыл глаза и сразу почувствовал себя бодрым и увидел белую люстру на потолке и переплетенные, как паутинные сети, трещинки на штукатурке. Вот возьму и подойду к ней и скажу: «Здравствуйте, не удивляйтесь, я давно вас люблю...» Нет, не так: «Катюша, мы должны быть мужем и женой. Мне кажется, я знаю вас давным-давно, я люблю вас. А вы?» Я встал, подошел к окну. Увидел пасмурное небо, прокопченный апрельский снег, раннюю электричку, похожую на гусеницу, — она переползала через черный железнодорожный мост над Обводным каналом, хорошо было слышно, как постукивают колеса; увидел я на берегу канала старые дома, косые, унылые крыши, озябшие, чахлые деревья и огромного черного пса, — он бегал, тыкался мордой в снег, а невдалеке от него стоял хозяин, подняв воротник пальто и спрятав руки в карманы. Ему, наверно, было холодно и неуютно. Я даже попробовал мысленно влезть в пальто незнакомца, нет, в его кожу, а этого не стоило делать. Я так был переполнен собой, своими радостными чувствами, что столкнулся с холодом и неуютом, как сталкивается с водой прыгающий с вышки.

Виляя хвостом, собака подбежала к мужчине, ткнулась мордой в его колени, привстала на задние лапы и быстро лизнула в лицо своего повелителя и друга. Мужчина не оттолкнул собаку, он потрепал ее уши, погладил по спине, а потом обхватил, обнял собачью морду и припал к ней головой, и замер так, и черная большущая псина не вырвалась, даже не попыталась освободиться от объятий, она все поняла. И я как будто что-то понял.

Вдруг все стало иным: и снег, и дома, и небо, и крыши, и люстра под потолком, и двенадцать коек, тесно прижавшихся одна к другой.

Вот лежит на тумбочке Мишкина электробритва, новинка, которую он долго никому не хотел давать, а теперь ею бреются все.

А вон спит Матвей Захаров, горбун. Долго мы все думали, что он сумрачный человек. Матвей копил деньги, отказывал себе во всем, не покупал даже хлеба с колбасой, как делали все после несытного ужина в техникуме. «На что же он так упорно копит деньги?» — думали мы и не могли догадаться, и не догадались бы никогда, потому что никому не могло прийти в голову, что Матвей собирается купить на свои сбережения проигрыватель и набор пластинок, чтобы в нашей комнате было не хуже, чем у других, чтобы и у нас вальсировало, фокстротило, твистовало вовсю.