Время ангелов

Маркус не знал, что имел в виду Карел, но он не мог поверить и даже на минуту предположить, что она не в здравом уме. Впоследствии ему пришла в голову смутная и тревожная мысль, всплывшая как огромный отталкивающий объект из водных глубин, что у Карела не все в порядке с головой. Никогда раньше ни на секунду Маркус не принимал в расчет мысль, что его брат безумен, хотя постоянно это слышал от Норы. Но если исключить безумие, тогда это могло быть только одним…

Такие раздумья были совершенно новыми, и он сам изумился, как далеко зашел или как глубоко оскорблен минувшей встречей с Карелом. И все же он чувствовал, что смог бы противостоять любой вероятности, любому предположению возможного безумия или даже тому, что еще хуже, если бы это касалось одного Карела. Но присутствие Элизабет осложняло ситуацию, делая ее мучительно сомнительной, и создавало горестный механизм, лишавший Маркуса покоя. Он отчаянно хотел увидеть Элизабет. Ее образ пылал в его мозгу, как стальной ослепительный обелиск чистоты и невинности. Не то чтобы он осознанно полагал, что она в опасности. То, что он чувствовал, очень походило на какую-то чудовищную ревность.

Он сожалел, что рассказал о случившемся Норе, хотя упомянул только сам факт разговора, даже не пытаясь воспроизвести атмосферу, и по какой-то причине не смог заставить себя пояснить, что все это произошло в темноте. Но даже и этого не следовало говорить. Он обязан был скрыть все, полагая, что всякая эмоциональная работа должна происходить внутри него втайне. На эту тему Нора могла произносить только богохульства. И произносила их ликующе, понимая все упрощенно, откровенно торжествуя, когда удавалось выведать что-то новое, и окончательно убеждалась в очевидности своей правоты.

— Думаю, я не преувеличиваю, епископ, — говорила Нора.

У епископа были маленькие руки и ноги и чистое мальчишеское лицо. Маркуса раздражало, что Нора называет его «епископ». Он стал называть его «сэр», а затем с раздражением обнаружил, что епископ, возможно, моложе его. Маркус был в таком возрасте, когда человека еще шокирует, если более молодой занимает высокое положение.

— Насколько я понимаю, — продолжала Нора, — дело в ответственности перед обществом, не говоря уже о самой церкви. Очень опасно, когда неуравновешенный человек обладает такой властью. Все может произойти. Должен существовать какой-то церковный аппарат, чтобы по крайней мере расследовать подобные случаи.

— Ну, разве в наше время кто-нибудь может сказать, кто безумен, а кто в своем уме? Пусть тот, у кого нет невроза, бросит первый камень! Какой удивительно вкусный торт. Я знаю немного людей, способных в наши дни взять на себя труд готовить сладости.

— Вы спрашиваете, кто может сказать, — продолжала Нора. Она начинала сердиться на епископа. — Отвечаю, что я готова сказать. Терпимость может зайти слишком далеко, и, с моей точки зрения, в наши дни часто заходит. Нужно называть вещи своими именами. Сейчас нам противостоит человек одновременно и безумный, и безнравственный.

— Как он может быть и тем и другим одновременно? — возразил Маркус. Он до сих пор еще не вступал в разговор.

— Я бы, безусловно, назвал Карела эксцентричным, — сказал епископ. — Английская церковь известна своими особенностями. В восемнадцатом веке…

— Мы, слава Богу, живем не в восемнадцатом веке, — перебила Нора.

Маркуса расстроило, что епископ называет его брата Карелом, хотя они встречались только раза два.

— Не следует слишком беспокоиться, мисс Шэдокс-Браун. Как говорит сочинитель псалмов, «поистине каждый человек в лучшем положении тщеславен иным способом». Но в конце концов все образуется! Нет, спасибо, больше не надо торта, я и так с удовольствием съел большой кусок. Мне бы хотелось немного этого вкусного рассыпчатого сыра.

— А я считаю, что-то нужно сделать, — заметила Нора. Она проворно наклонила дощечку для сыра к тарелке епископа. — Естественно, мы сочли, что прежде всего нам следует посоветоваться с вами. Но Маркусу придется предпринять кое-какие шаги в отношении Элизабет. В конце концов, он ее опекун, и он должен добиться позволения видеть ее. Я намерена получить консультацию у юриста.

— Думаю, нам не следует слишком торопиться, — сказал Маркус. Его раздражал, огорчал и почти пугал напористый вид Норы, юристов, даже полиции, вмешивающихся в нечто такое личное, какими стали теперь его отношения с Карелом и Элизабет. Он жалел, что не отговорил Нору в самом начале.

— Я согласен с Маркусом, — сказал епископ. — Легко поднять необдуманную суету. Но не так легко будет потом соединить обрывки. Вы не возражаете, если я налью себе еще немного этого великолепного кларета?..

«Итак, я уже Маркус, не так ли?» — подумал Маркус. Ну и проныра же епископ, удивительная профессиональная легкость!

— Моя точка зрения, что суета не будет необдуманной, — сказала Нора. — И я удивлена, что вас не интересуют слова Карела о том, что он потерял свою веру.

Это уже было дословно пересказано.

— Вера — такое личное дело, особенно в наши дни, — туманно заметил епископ.

— Может, он меня дурачил, — предположил Маркус.

— Ты прекрасно знаешь, что нет, — возразила Нора. — Он отъявленный циник. Священник, спокойно объявляющий, что он не верит в Бога!

— Что ж, если мне позволят сказать и не сочтут меня фривольным, все зависит от тона, которым это было сказано! Насколько мне известно, вы пишете книгу на эту тему, Маркус?

— Не совсем так, сэр, — сказал Маркус. Он ощущал себя школьником, которого расспрашивали и с раздражением отмечали его условные реакции. — Я пишу не о Боге, а о морали. Хотя я собираюсь посвятить одну главу онтологическим аргументам.

— Превосходно, превосходно. Единственный обоснованный довод в богословии, с моей скромной точки зрения, только не цитируйте меня! Я так рад. Нам нужна любая помощь.

— Но я не христианин, — сказал Маркус.

— Ну, знаете ли, разделяющие границы теперь не такие четкие, как раньше. Страсть, говорит Кьеркегор, не так ли? Страсть. Вот что необходимо. Мы должны помнить, что Святой Дух там веет, где его слышат. Не в шторме, а в безветрии таится безбожие. «Где проклятая лошадь?» Надеюсь, вы следите за ходом моей мысли?

— Но все же есть разница между верой в Бога и неверием, — возразила Нора.

— О, конечно. Но, возможно, эта разница совсем не такая, как мы думали когда-то. Мы должны рассматривать это время как междуцарствие.

— Во что бы ни верил Карел, он, несомненно, верит в это со страстью, — заявил Маркус.

— Точно. Я сам предполагаю, что ваш брат глубоко религиозный человек, — сказал епископ.

— О, ерунда! — возразила Нора.

— Но во что он верит? — спросил Маркус. — Это все еще имеет значение, не так ли?

— И да, и нет, — сказал епископ. Он соскребал сыр со своего кольца изящным ногтем.

— Как насчет Иисуса Христа? — задала вопрос Нора. Епископ слегка нахмурился:

— Как я уже сказал, мы должны рассматривать этот период как междуцарствие. Это время, когда, если можно так выразиться, человечество становится взрослым. Особая историческая природа христианства ставит интеллектуальные проблемы, которые одновременно являются и духовными проблемами. Многое в символике теологии, что способствовало пониманию в ранние и более простые времена, стало в век науки преградой вере и порой, наоборот, вводило в заблуждение. Наша символика должна измениться. В конечном итоге здесь нет ничего нового, это необходимость, которую церковь всегда понимала. Бог живет и творит в истории. Внешняя мифология меняется, а внутренняя правда остается неизменной.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказала Нора, — но неважно. Если вы намерены сбросить со счетов Иисуса, вам следует сказать об этом определенно. Религия — миф.

— Ни один мистик так не думал, — сказал епископ, — а кому мы можем больше верить? «Смиренная тьма, будь твоим зеркалом». Те, кто ближе всех подошел к Богу, говорили о тьме, даже о пустоте. Символика изменилась. Здесь есть глубокая правда. Послушание Богу должно быть безусловным послушанием, в известном смысле даром.