Самоубийство. Подготовка (СИ)

Но это летом. Зимой же, весной и осенью свиньи ели кашу (до сих пор помню ее дух в кухне - бабушка варила ее зимой из зерна и дерти; жар, уголь трещит в огне, там же рядом дед сидит: пьет чай и курит, двигая кочергой железные кольца на печи - сбивает туда пепел с папиросы, а сверху на печи стоит огромная выварка с кашей) и буряки (дед рубил их на куски топором). Зерно и буряк нужно было где-то взять. Брали в колхозе, но просто купить их за деньги было нельзя - надо было отработать. Вот тогда мы и шли наймитами в колхоз - чаще всего на прополку буряка, самую противную работу на моей памяти. Здесь льготников не было - кому не повезло оказаться в селе во время прополки, тот и участвовал, потому что работа была тяжелой, изматывающей и времени отнимала изрядно, оставить кого-то дома - роскошь, пололи всей семьей. Один раз даже сестрам моим не повезло - Людочке и Наташе, уж на что они были везучие избегать всякой работы, а на прополке и они разок побывали. Этот-то раз я и вспомнил, когда лежал там курил в траве.

В поле нас вез грузовик - колхоз присылал. Много нас там собиралось в кузове работников - не одни мы в селе были частниками, нуждающимися в буряке. Везли то далеко, то близко - зависимо, где был участок. Участками наделяли то там, то сям, не помню, сколько давали - гектар на семью? Кажется, гектар. Помечали делянки столбиками. Когда осенью буряк собирали (мы же сами и собирали), то тебе выделяли долю с твоей же делянки, которую ты раньше пропалывал. Это было справедливо, потому что у тех, кто волынил прополку (такие были), и урожай получался соответствующий - такие делянки всегда были видны, тех, кто волынил. Те, кто приезжал на работу, тыкали в заросшие делянки пальцами, качали осуждающе головами и произносили имена прогульщиков всуе. Дед, правда, говорил, что ерунда это все: бывает, с землей так повезет, что много у тебя буряка, а не повезет - мало. Поразительно, но бабушка любила работать в поле. Я не то чтобы это ненавидел, но воспринимал работу на земле со всем возможным пессимизмом - да, в детстве я еще верил в хорошее, но связать это хорошее с прополкой буряка при всем желании не мог. Дед работал ровно - по нему никогда нельзя было понять, нравится ему работа или нет, дед все делал одинаково... хотя опять вру, конечно - на рыбалку-то он точно ездил с большим удовольствием, и столярничать ему явно нравилось - беседки ставить, скамейки клепать или двери, двор дед любил подметать, это точно, а буряки полоть... никогда не слышал, чтобы дед высказал недовольство по поводу какой-нибудь работы. В отличие от меня - я-то мог ныть при любом удобном случае, ни черта не любил делать, всякую работу ненавидел, но, как назло, в детстве меня заставляли, а потом уж привык.

А вот бабушка... Ей нравилось полоть буряки, честное слово. Когда мы ехали в поле, сидели в кузове, она уже тогда светилась от радости - предвкушала. Это меня удивляло (бабушкиного воодушевления, конечно, не хватало для того, чтобы заразить и меня любовью к сельхозработам, но все же ее настрой слегка поднимал мой дух), я спрашивал: "Чему ты, ба, радуешься? Глаза бы мои не видели этих буряков". "Ну, как же? Степь", - улыбаясь, отвечала бабушка. - "Красиво". Я смотрел из кузова грузовика на унылую степь кругом, на эти засаженные кукурузой, подсолнухами, пшеницей и буряком поля, размокшую под дождем землю (когда шел дождь, нас иногда возили в крытом брезентом кузове) и не мог понять - что там красивого? Мрак и дождь, слякоть, черная земля, грязь - как в любое утро. А дождь кончится - наступит жара, не спрячешься, и жажда, и слепни, и руки исколоты-изрезаны травой, да ну бы ее к черту ту степь! А бабушке нравилось. Она во время войны работала в Германии в остарбайтерах. Тоже в сельском хозяйстве, в поле, на хозяина - Освальд Мюллер его звали. Тоже что-то собирала - кажется, брюкву. Часто рассказывала про тех своих друзей, что там с ней работали. Помнила всех молодыми. "Виктор Делавери" был такой. Его чаще всех вспоминала, говорила: "Мы все работаем, а он лежит в траве, спит, а хозяин как увидит, то так бил его, так бил, а ему хоть бы хны. Мы уж и упрашивали его: "Витя, попадет же тебе от хозяина, а он: "Плевать я хотел на того хозяина". Кажется, бабушка даже некоторое время после войны переписывалась с этим Виктором, а потом, как водится, все заглохло. Только в старости снова почему-то часто его вспоминала, говорила: "Вот бы сейчас увидеться. А он ведь из Киева был - из киевских греков, наверное, и сейчас в Киеве живет". Как-то я пробил это имя по пиратской базе в Интернете - оказалось, Виктор Делавери жил в Киеве на соседней со мной улице. А бабушка к тому времени уже года два как умерла. Да и Виктор Делавери вряд ли был еще жив - в той базе было много покойников, но я все равно огорчился - если бы бабушка настояла, попросила, и если бы я раньше озаботился, то мог бы найти ей Виктора Делавери, и он, возможно, был бы еще жив, и они могли бы встретиться - это вряд ли, впрочем, бабушка уже много лет не ходила, но я бы мог хотя бы привет от нее передать, мне ведь этого Виктора найти получаса хватило бы. Но это все рассуждения наподобие уэллсовской "Зеленой двери" - о том, чего не вернешь... Так что была бабушка в остарбайтерах - лет двадцать ей тогда было. Может быть, оттого и любила она в поле работать, может, этот выезд был для нее вроде реминисценции какой-то - все равно, что назад в молодость вернуться. Или ей просто нравилось, что вся семья в сборе, и все при деле - никто не читает в дальней комнате книгу, не смотрит телевизор, все пропалывают буряк. Что-то вроде пикника на природе, но не такого, как на картинах художников-импрессионистов - где мужчина и барышня сидят в траве, а между ними всякая снедь в корзинке, а такого, где вся семья стоит в поле раком. Хотя в обед мы тоже усаживались перекусить - прятались от солнца в таких лесопосадках у дороги, у нас их называют "ветроупорками", раскладывали тоже снедь - хлеб, сало, яйца, помидоры, воду или молоко. Все равно, впрочем, мы не походили на картину импрессионистов, скорее изображали сцену из соцреализма - "Обед на полевом стане" (уверен, что такая картина имеется, никак не могло остаться без картины такое прекрасное название).

- На дороге -

Дорога, она сама по себе достойна прощания - здесь я, наконец, расскажу, зачем вылез из автобуса. Конечно, чтобы прощаться с дорогой, сюда стоило приехать поздней осенью или ранней весной - то есть, в самые мрачные сезоны, но не мог же я посвятить этим прощаниям целый год, так что пришлось выбирать. Я и в городе не со всеми местами толком попрощался из-за того, что сезон не тот - например, с больницей. Проходил мимо нее несколько раз, пока гулял и прощался с другими местами, но как-то не накатило на меня, а здесь, на дороге, когда подумал, что лучше бы я тут оказался весной или осенью, так на меня и за больницу вдруг накатило. Потому что я там лежал зимой. Часто лежал в детстве с разными болезнями и всякий раз зимой. С воспалением легких раза три (но это я уже постарше был), а один раз, помню, лежал в глазном отделении (у меня с детства проблемы со зрением - класса с первого, кажется, испортилось, и вот тогда-то меня и положили в глазное). Две вещи оттуда запомнил: таблички с текстами и жареную картошку в банке. Табличка с текстами - это такая штука, планшет, дощечка, величиной, пожалуй, со среднюю книжку, в которой за стеклом была спрятана бумажка с выдержками из разных литературных произведений - непонятно каких, они не были подписаны, просто фразы, обрывки, ни к селу, ни к городу, без начала и конца, было там что-то, помню, про солнечный южный город, про то, как кто-то шел пыльными улицами по брусчатой мостовой среди тенистых деревьев. Эти таблички нужно было каждый день читать для тренировки глаз в специальном кабинете. И я читал, придумывал себе, кто бы и зачем там мог идти по улицам южного солнечного и пыльного города - про море там тоже что-то было. А вечерами приходила мама - приносила мне поесть. Ели мы тогда с мамой по большей части жареную картошку - ее же она несла мне в больницу; я, впрочем, любил картошку, мог ее кушать бесконечно, любую - жареную, вареную, печеную, горелую. И вот она в банке, холодная - я ел ее с удовольствием, это была какая-то новая картошка (кажется, к ней еще прилагался соленый огурец). Сидели мы с мамой в тусклом мрачном предбаннике - есть в больницах такие специальные комнаты, где посетители встречаются с больными, вроде тех, что в тюрьмах устраивают для свиданий, такие же унылые. После того я никогда не ел жареную картошку из стеклянной литровой банки, не случалось. Унылое и уютное воспоминание.