Оренбургский платок

Миша мой на слово скор:

– А разве я против?

И стали ему на выучку засылать новичков.

Один за одним, один за одним. Колесом.

Вчера человек от сохи отпал.

Сегодня на соколок дерёт глаза. Что за диковина?

Поскребёт Михаил затылок, в весёлости вздохнёт, ободряюще шатнёт мужика за плечишко:

– Не бойсь. Не боги горшки лепят. Попервах ты в оба смотри, что да как я делаю да на ум себе неси. Припасай.

Горячий в работе, Михаил рвёт с огня, гонит свои стахановские квадраты и науку новичкам подаёт.

Новички…

У этого горбатый угол. У того стена пупом. У третьего буграми. У четвёртого раствор всё валится на голову, хоть и трудолюбиво кидает на потолок. Так кидает как по́пыдя и как нéпыдя!^[118]

Каждому поясни. По сотне раз покажи.

А лучше всего сделай вместе. Всему ясный дай толк.

И трудно было, и радостно.

Многих вывел Михаил к своему ремеслу.

Кругом моему Иванычу уважительность, почёт. Хоть в рамку его да в красный угол заместо иконы…

Это уже так. Хороший человек везде надобен.

Выбрали Михаила в народные заседатели.

Однажды вертается с суда чуть не в слезах. Всего трясёт.

– Не могу! Не могу, Нюра! Как безвинного подводить под срок? Как верить этим?..

Помогаю ему снять пиджак. Лаской выспрашиваю:

– Что за безвинный?.. Кто эти?.. Собери себя. Выскажи по порядку.

Раз по разу сажает кулачиной в кулак:

– Эха, Нюрок! Какой в леших порядок! Тут навыворотку всё. Сплошной кавардак! Тут… значит… Такой тут оборот… Заводу пригнали цемент. Главный заводской инженер отряжает на станцию бригаду. На выгрузку… Уж как у них там что крутилось, только ни граммочки не сгрузили. Зато один из бригады захлебнулся цементом. Страшная смерть… Мне в этой смерти ничего не ясно. А Валяеву, судье, всё ясно. Скоренько отыскал он в своей в уголовной талмудине статьяру, скоренько наискал, кому её припаять. Инженер, оказывается, кругом виноватый! Бригада волком смотрит на инженера, мёртво упёрлась на своём: инженер нас не проинструктировал насчёт правилов выгрузки. Судья и а-а-ап: преступная халатность налицо! Инженер твердит: объяснял я им всё! А где в том их расписки? Нетушки расписок. И в мыслях не было взять. Нечем инженеру крыть… А я ему верю. У него глаза чистые-чистые… Такие глаза не врут! И не к душе мне эта бригада. Я, может, в такое зло на неё не взъехал, если б не-е… Иду в суде по коридору. Иду на заседание на своё. Ан эти архаровцы в кучку овцами столклись. Шепчутся. «… Ну, охломоны, все всё усекли? Никаких антимоний! Бьём в один гвоздок! Понятно?! Про грудное молоко – могила!»

Что за грудное молоко?

Про что именно они уговаривались молчать?

На суде каждый автоматом молотил одно и то же.

Слово в слово.

Чую, навыкладку плутуют мужики. А не ухватишь.

Раскипелся я и ляпни:

– А как насчёт грудного молочка?

Весело переглянулись прокурор с судьёй.

В зале вспорхнул хохоток.

Дядя достань воробушка, к кому я лез с вопросом, картинно охлопал свою грудь аршин на аршин и сбавил голосу. Будто то, что подпирало сказать, он не хотел, чтоб слышал кто другой. Сдавленно прошипел мне:

– Я глубоко извиняюсь за пролетарскую откровенность. Не знаю, как лично вы, товарищ народный заседатель, а я бычок яловый.

Конечно, и я, и Колокольчиков, второй заседатель, наотмашь запротестовали против судьи.

Валяев и всплыви на дыбки:

– Пожалуйста, ваше право. Только и я своё не отпущу. Подам прокурору своё особое мнение. Тоже мне нештатные защитнички!

– Как можно, – ответ кладу, – успроваживать человека за решётку? Вина ж в полном количестве не доказана! Да, инженер бумажно не подпёр, что инструктировал бригаду. Так и бригада в обратки кидается лише голенькими побрехушками. Это раз. Второе. Как один из этой тёмной шатии ухнул в полувагон с цементом? Сам ли он туда ляснулся иль по чьему-то горячему желаньицу? Третье. Почему труп не вскрывали? Да от одного ль цемента сгас человек?.. Не-е-е… Дело надо скачнуть на дополнительную доследку. Учинить экспертизу.

– Голубчик! – взмолился Валяев. – Да в своём ли вы, извините, уме? Человек уже два месяца, – Валяев нервно хохотнул, – как с почестями переехал на склад готовой продукции^[119]. А вы с экспертизой!

– Да! Живые не разбегаются петь правду. Так пускай её проскажет мёртвый!

Вот так, вот в такущих словах я и ахни Валяеву. Не я буду, ежель не дожму дело до дела. До ясности.

И дожал.

Раскапывали могилу. Открывали труп.

И при всём при том толокся Михаил.

Норовил всё своими глазами увидеть, всё своими ушами услышать.

Не ждал, когда на блюдечке с голубой каёмочкой подадут дело на новое слушание.

И вот снова суд.

– Почему ваш покойный товарищ был пьян? – напрямо спросил Валяев первого свидетеля.

– Что вы говорите?! – поразился свидетель-комедник, в бригаде самый мелкий ростом. – Может, «смерть наступила в результате вскрытия»? Лично все мы трое, ныне живущие, были, товарищ судья, не хваченные. А совсем наоборот даже. Были до смехоты все тверёзые. Как колышки в плетне! А он, пиянист… Одинцом… Оторвавшись от родного коллектива… У-у, неотпойный был поддатик! Ну и… Верно подмечено, всю правду о человеке узнаешь только после его смерти, – и тихо, с укоризной покачал головой.

– А можь, хватя брёху?! – сердито громыхнул в ответ на тот же вопрос самый большой изо всей троицы. Тот, великанистый, что на первом суде над Михаилом шутки пробовал шутить. – Эсколюшки возможно жилушки из души тянуть? Брёхом того, с кладбища, не подымешь. Так к чему ж ещё одного ни за что ни про что прятать за Можай? Сразу доложу. Тот, кладбищенский, не наш орденочек. Так что вы его нам не цепляйте. А дело было, – при этих словах он повернулся к Михаилу и кротко, повинно посмотрел ему долгим взглядом в глаза, – а дело, товаришок народный заседатель, было так…

Валяев ужал губы. Хмыкнул.

Конечно, какому судье ляжет к душе, начни все на суде обращаться не к нему, к судье, а к заседателям?

– А дело, – продолжал свидетель, – сплелось так… Вызвал нас главный: «Посылаю на разгрузку цемента». Всё честь по чести объяснил, по каковским это правилам вести выгрузку этой заразы. Ну, порулили мы на станцию… Ну, контрольности вокруг никакой… Бесхозные казаки… Всяк сам себе атаманок… Ну, заскочили в одну «Улыбаловку», керосиновую лавку. В другую… Крепостно подгорячились… «Мелкобуржуазная стихия» чувствительно подкосила нас. И к вагону мы уже добирались на бровях. Упокойный Петро первым докружил вросхмель до вагона. Взлез по лесенке на борт. Свесился, потрогал рукой цемент. А я вам доложу… В открытых полувагонах цемент сверху чуток поливают. Подхватывается такая корочка. И цемент в дороге ветром не выдёргивает. На пробу пошлёпал, значится, он эту корочку. Твердоватая! Это-то и подвигнуло его на облом. Он и загорлань:

«Ну вы, нанизу! Шелупонь косопузая! Спорим!.. Ибэдэшники^[120] разнесчастные! Скидывайсь по рваному да намётом гони гонца в ближнюю «Улыбаловку». На спор прошпацирую по цементу! Пройду посредь вагона от этого до дальнего от меня угла и сяду на борт. Там и приму от вас, аликов^[121] во кресте и в законе, добытый спором шкалик грудного молока!»

Промеж собой грудным молоком или тёщиной смесью мы прозываем водку.

Не успели мы смахнуть дурачишку с верхотуры…

Я, самый высокий, словчился схватить его за ногу. Да лишь один сапог остался у меня в руках от страдалика… Переломился, перетёк он через борт и вниз коробкой^[122] вальнулся в цемент. В мгновение лёпнулся на дно!.. Цементом и захлебнись…

– Почему же вы на первом слушании так прямо про всё про это умолчали? – осерчал Валяев.

– А убоялись, что и нам падёт на орехи. Думали, всё тихо-мирно само сядет на тормозах.

– Хороши тормоза! – сорванно выкрикнул Валяев и кажет свирепыми глазами на инженера с двумя свистками^[123] по бокам. – Хорошо, что мы тут!.. Хорошо, что не поторопились. А то б что было?