Время ангелов

— Значит, это имя вашей матери…

— Да. Думаю, вы догадываетесь, не так ли? Мои родители не были женаты.

«Ее это волнует, — подумал он, — и она считает, что я высмеиваю ее. Как сказать ей, что все это неважно?» Ему хотелось протянуть руку и коснуться ее пухлого запястья, выступавшего из-под узкого рукава розовой джерсовой кофточки. Он сказал:

— Это совершенно не имеет значения.

— Я знаю, что не имеет… Нет, имеет, имело. Мне пришлось много пережить, когда я была маленькой.

— Расскажите мне об этом.

— Не могу. Это слишком ужасно. Да я и забыла. Лучше вы расскажите мне о себе, о своем детстве.

— О себе?..

— Если вы не возражаете…

— Нет, конечно, не возражаю.

Прошло мною времени с тех пор, как он рассказывал кому-то о себе, и почти столько же времени с тех пор, как он разговаривал с женщиной. Так, непринужденно болтая с Пэтти, он вдруг осознал, как редко он теперь видится с женщинами, разве что с женами своих друзей, и даже их он не видел с тех пор, как переехал жить в дом священника. Внезапно он подумал: «Я наедине с женщиной в своей комнате».

— Где вы родились?

— В Санкт-Петербурге… Ленинграде, так-то вот.

— Это было до переворота?

— До переворота, да. Мне было шесть лет, когда произошел переворот.

— Ваши родители были богатыми людьми?

— Да. — Странно было говорить таким образом. Его родители были богатыми, очень богатыми по любым сегодняшним меркам. И их богатство было настолько естественным, что казалось странным даже упоминать о нем.

— Значит, вы выросли в большом доме со слугами и тому подобным?

— До шести лет, да. У нас было два дома — один в Санкт-Петербурге, другой в деревне.

Он помнил все это очень отчетливо. Его русские воспоминания сверкали разными красками, а все остальные были одноцветными. Он видел розовый фасад большого дома на Мойке с изгибами роскошных украшений из стукко^[10], окрашенных в кремовый цвет, пыльных летом, увенчанных короной из снега зимой. И высокая, нестриженная трава вокруг загородного дома, расцвеченная красными цветами, почти скрывающая длинный низкий деревянный фасад от взгляда спрятавшегося ребенка. Он прятался в траве, когда мать звала его с веранды. Сквозь розоватые заросли травы он видел ее белое в крапинку платье и бахрому медленно поворачиваемого зонтика.

— Вы так хорошо говорите по-английски.

— Я выучил его дома, в детстве. Мы все владели английским. И я свободно говорил на нем до того, как покинул Россию.

— Вы были счастливы в детстве?

— Счастлив?.. Детство было раем.

Это правда. Он был зачат и рожден в неге и любви, обрел сознание в море глубокого счастья. Он любил своих родителей, любил свою сестру, любил слуг. И все любили его и баловали, как маленького короля. В деревне у него был собственный пони и грум, в Петербурге — свои специальные сани с лошадью Нико и слугой Федором, который всегда возил его, когда он направлялся навестить друзей. Пробежав в ботинках по хрустящей сверкающей снежной поверхности, он взбирался в сани. Медные заклепки на сбруе ослепительно сверкают на солнце, как будто по саням тут и там разбросаны маленькие огоньки. Большая меховая полость прилажена таким образом, что видны только его нос и глаза из-под меховой шапки. Черный мягкий кожаный ремень, который пристегивает Федор, пахнет специальным составом, который покупают для чистки в английском магазине на Невском проспекте. Лошадь на мгновение напрягается, затем движется без усилий. Санки скользят. Лошадь убыстряет бег. Раздается легкий звон. «Быстрее, быстрее, дорогой Федор!» Солнце освещает снег на дороге, исчерченной полозьями других саней, бросает лучи на позолоченный купол Исаакиевского собора и изящную стрелу Адмиралтейского шпиля.

— Как вам повезло, у вас есть счастливые воспоминания. По крайней мере их у вас никто не сможет отнять.

— Их — да.

Отняли почти все остальное. Но действительно, эти шесть золотых лет остались неиссякаемым источником света. Их блеск не причиняет ему боли своим контрастом. Скорее, он с благодарностью принимает исходящее от них тепло даже сейчас, как будто он ткал более тусклую материю своей жизни вокруг этого дорогого воспоминания, образуя темное яйцо, содержащее в своей сердцевине сверкающий сюрприз — драгоценность, изготовленную Фаберже.

— Что же произошло потом, когда вам исполнилось шесть лет?

— Произошла революция. Мои родители бежали в Ригу вместе со мной и сестрой.

— И вы все бросили?

— Все, кроме нескольких драгоценностей. Но они стоили кучу денег. Мы не бедствовали в Риге, во всяком случае в первое время.

Воспоминания тех лет немного померкли. Взрослые о чем-то обеспокоенно перешептывались и замолкали, когда приближались дети. Большеглазый, сбитый с толку ребенок вглядывался в серое море.

— Вы, должно быть, страшно ненавидите тех людей, которые выгнали вас?

— Думаю, мы могли бы остаться, хотя это было бы трудно. Нет, я не испытываю к ним ненависти. Все было так ужасно прежде. Одни люди такие богатые, а другие — совершенно бедные. Полагаю, это должно было случиться.

И действительно, он не испытывал ненависти. В гибели его счастливого мира заключалась какая-то всеобъемлющая справедливость. Но все же что-то было нарушено или, возможно, просто невыразимо печально. Он так любил свою страну!

— А где находится Рига?

— В Латвии. На Балтийском море.

— И долго вы там оставались?

— Пока мне не исполнилось двенадцать. Отец боялся, что Советы аннексируют Латвию. Так в конце концов и произошло, но мы к тому времени уже уехали. Мы перебрались в Прагу.

— В Прагу? В Чехословакию? Тогда вы обеднели?

— Да, тогда мы обеднели. Отец получил какую-то канцелярскую работу в юридической конторе, которая знала нашу семью. Мать давала уроки русского языка. Когда я подрос, тоже стал давать уроки русского языка и поступил в Пражский университет.

Запертые в Праге. Она всегда казалась ему ловушкой, красивой зловещей клеткой. Огромные тяжелые здания переходили в громады башен, спускаясь к запертой реке. Они снимали квартиру на узкой улочке, ниже Страхова монастыря. Семья отчаянно мерзла зимой и слушала колокола. Колокола, колокола на холоде.

— Значит, вы университетский человек?

— Да, меня, пожалуй, можно назвать университетским человеком. Но это было так давно.

— Вам удавалось заработать достаточно денег?

— Да, вполне. Но отец умер, когда мне было около двадцати, и жить стало труднее. Мы все работали. Сестра шила одежду. Конечно, в Праге было много русских. Все помогали друг другу. Мы принесли с собой Россию. Она все еще оставалась с нами. Но это было печальное время.

Гроб отца наклоняется, когда его несут вверх по крутой улице. Она слишком узка для катафалка. Мать и сестра спотыкаются и плачут, но его глаза сухи, он закалил себя и не подпускает боль. Катафалк трясет на булыжниках. Колокола.

— Что же случилось потом?

— Потом пришел Гитлер. Он прервал мои занятия.

— Гитлер. О да. Я забыла. Вам удалось снова бежать?

— Мы пытались, но наши документы оказались не в порядке. Нас задержали на границе. Мать и сестру отправили назад в Прагу, а меня послали работать на фабрику. Впоследствии меня перевели в трудовой лагерь.

— Наверное, это было ужасно? Долго ли вы там пробыли?

— Я пробыл там до конца войны. Это было мерзко, но другим пришлось еще хуже. Я работал на полях, там не голодали.

— Бедный вы, бедный.

— Послушайте, я уже несколько дней зову вас Пэтти. Не могли бы и вы называть меня Юджин?

Он, конечно, произнес свое имя по-английски. То, что англичане неправильно произносят его имя и фамилию, долго огорчало его. Прекрасные русские звуки оказались им недоступны. Теперь он почти испытывал какое-то мрачное удовольствие в вынужденном инкогнито.

— Да, хорошо, попытаюсь. Я никогда не знала никого с таким именем.

— Юджин.

— Юджин. Спасибо. Что произошло с вашей матерью и сестрой?