Военный переворот (книга стихов)

Участь избранника — травля, как ни печально.

Нам же она предназначена изначально:

В этой стране, где телами друг друга греем,

Быть человеком — значит уже евреем.

А уж кому не дано — хоть кричи,

хоть сдохни,

Тот поступает с досады в черным сотни:

Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит

Хочется быть евреем, а не выходит.

Знаю, мое обращение против правил,

Ибо известно, что я не апостол Павел,

Но, не дождавшись совета, — право поэта,

Я — таки да! — себе позволяю это,

Ибо во дни сокрушенья и поношенья

Нам не дано ни надежды, ни утешенья.

Вот моя Родина — Медной горы хозяйка.

Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.

То-то до гроба помню твою закалку,

То-то люблю тебя, как собака палку!

Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!

Наша кругом Отчизна. Наша могила.

Дышишь, пока целуешь уста и руки

Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.

Вот он, мой символ веры, двигавшей годы,

Тоненький стебель последней моей опоры,

Мой стебелек прозрачный, черноволосый,

Девушка милая, ангел мой горбоносый.

1991

ВРЕМЕНА ГОДА

1. Подражание Пастернаку

Чуть ночь, они топили печь.

Шел август. Ночи были влажны.

Сначала клали. Чтоб разжечь,

Щепу, лучину, хлам бумажный.

Жарка, уютна, горяча,

Среди густеющего мрака

Она горела. Как свеча

Из "Зимней ночи" Пастернака.

Отдавшись первому теплу

И запахам дымка и прели,

Они сидели на полу

И, взявшись за руки, смотрели.

Чуть ночь, они топили печь.

Дрова не сразу занимались,

И долго, перед тем как лечь,

Они растопкой занимались.

Дрова успели отсыреть

В мешке у входа на террасу,

Их нежелание гореть

Рождало затруднений массу,

Но через несколько минут

Огонь уже крепчал, помедлив,

И еле слышный ровный гуд

Рождался в багроватых недрах.

Дым очертания менял

И из трубы клубился книзу,

Дождь припускал по временам,

Стучал по крыше, по карнизу,

Не уставал листву листать

Своим касанием бесплотным,

И вдвое слаще было спать

В струистом шелесте дремотном.

Чуть ночь, они топили печь,

Плясали тени по обоям,

Огня лепечущая речь

Была понятна им обоим.

Помешивали кочергой

Печное пышущее чрево,

И не был там никто другой

Леса направо и налево,

Лишь дождь, как полуночный ткач,

Прошил по странному наитью

Глухую тишь окрестных дач

Своею шелестящей нитью.

Казалось, осень началась.

В июле дачники бежали

И в эти дни, дождя боясь,

Сюда почти не наезжали.

Весь мир, помимо их жилья,

Был как бы вынесен за скобку,

Но прогорали уголья,

И он вставал закрыть заслонку.

Чуть ночь, они топили печь,

И в отблесках её свеченья

Плясали тени рук и плеч,

Как некогда — судьбы скрещенья.

Волна пахучего тепла,

Что веяла дымком и прелью

Чуть колебалась и плыла

Над полом, креслом, над постелью,

Над старой вазочкой цветной,

В которой флоксы доживали,

И над оплывшею свечой,

Которую не зажигали.

1988

2. Преждевременная автоэпитафия

Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,

Когда ещё светло, но потемнее скоро.

По мокрой мостовой течет зеленый глаз

Приветствующего троллейбус светофора,

Лиловый полумрак прозрачен, но уже

Горит одно окно на пятом этаже.

Горит одно окно, и теплый желтый свет,

Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы.

Вот дождь усилился — ему и дела нет:

Горит! Там девочка разучивает гаммы

В уютной комнате, и нотная тетрадь

Стоит развернута. Сыграет, и опять

Сначала… Дождь в стекло. Потеки на стекле

Забылись с осени… И в каждом из потеков

Дробится светофор. Под лампой, на столе