Однажды в Зубарихе (СИ)

Михаил недоумённо посмотрел ей в след, пожал плечами и повернул ключ зажигания...

Талька словно обретя крылья, не глядя по сторонам, миновала поле, ферму, где доярки уже закончили вечернюю дойку, но коров пока ещё не загнали в стойла и они лениво лизали большие куски соли во дворе. Лишь вбежав через заднюю калитку в свой огород, она с разбегу повалилась под раскинувшую широко крону яблоню, и тут же перевернулась на спину, устремив взгляд в темнеющее вечернее небо. Идти в избу не хотелось, вернее, неодолимо захотелось остаться наедине со своими, навеянными только что произошедшим, думами.

А дома... дома её ждало однообразное, занудное и недоброжелательное нытьё матери, дойка Зорьки, ужин, печь, дрова... А потом, когда мать наскоро перекрестясь на икону (такими скороверами в Зубарихе являлись большинство из околхозенных старух - то ли верили, то ли просто по привычке, но иконы держали, и вроде бы даже молились перед сном), полезет спать на печь, она будет до наступления полной темноты выглядывать из-за занавесок в окно. В летние вечера на улице бывало довольно шумно, гуляла местная и приезжая молодёжь, слышались немудрёные коряво-разухабистые частушки под гармонь или балалайку, смех, визг, брань, прохождение ватаг подростков по деревни из конца в конец. Конечно, основным "приводным механизмом" того шума были парни и девчата старшего школьного возраста.

И так Талька сидела возле окна уже много лет, смотрела, слушала. Она не гуляла и в своё время, её никто никогда не вызывал на улицу, даже в деревенский клуб, когда там изредка крутили кино, она давно уже не ходила. Но сейчас, лёжа в огороде лицом к небу, она не думала о предстоящем очередном сером вечере. У неё появилось нечто, чего не было раньше, у неё был прошедший день, день не похожий ни на один из всей её предыдущей жизни. Закрыв глаза, она видела Его, там возле копен, его спину в клетчатой рубахе и потом, обнажённого по пояс, блестящего от пота, играющие мускулы... его заботу, - о ней никто никогда не заботился - его слова, приглашение сесть на мотоцикл... прижаться к той спине... Нет, для Тальки это было слишком.

Все последующие дни Талька жила этими воспоминаниями, как в полусне воспринимая реальный мир. Данное обстоятельство не осталось незамеченным. На деревне стали поговаривать, что Талька, едва не задушив в своих объятиях Ваську, не иначе влюбилась, впервые в жизни ощутив хоть и ледащего, но всё ж таки мужика. Стали подначивать и Ваську. Но тому было явно не до того и вообще не до шуток: после случившегося, он панически боялся, что бригадир не забудет слов, по пьяни сорвавшихся у него с языка. Это он помнил хорошо, а вот то, что собирался запороть Михаила, как-то не задержалось в его голове, выветрившись вместе с винными парами. И прочие очевидцы, со смехом вспоминая, как "околевал" Васька в талькиных объятиях, почему-то факт наличия у него в руках вил и недвусмысленные намерения, не упоминали. Катерина, та вообще, ничуть не стыдясь очевидной неправды, всё излагала со своей специфической позиции. Дескать, Талька, с того, что мужики на неё не смотрят, вконец озверела и, воспользовавшись потасовкой, кинулась обнимать Ваську, да так, что чуть не задушила, и теперь бабы глядите, она и до ваших доберётся, так же "приласкает".

Талька же ничего не замечала, ещё глубже уйдя в себя. Даже очередной "заскок" матери, что мальчишки лазят ночами по огородам за поспевшими яблоками и многие сторожат, и надо тоже... Даже эту явную дурь (на их кислятину никто никогда не зарился) Талька восприняла, как возможность остаться с вечера совсем одной и предаться, действующим как сладостный дурман воспоминаниям. Во исполнении очередной материнской блажи, Талька после ужина одевшись потеплее, в телогрейку, вязанные носки, длинную шерстяную юбку, заняла наблюдательную позицию в сараюшке, на сеновале, возле круглого слухового отверстия под самой крышей. Оттуда открывался отличный обзор и своего огорода, и... соседского.

В отличие от Пошехоновых у Корневых было, что стеречь в огороде. Во-первых, одна из трёх имеющихся у них яблонь ежегодно плодоносила, хоть и не крупными, но весьма сладкими яблоками, во вторых, тётка Иринья в отличие от своей более молодой соседки Пелагеи, после выхода на пенсию не улеглась капитально на печь, а большую часть своих, весьма немалых для её возраста сил, вкладывала именно в огород. Его плодами она питала своих детей, ежегодно приезжавших на отдых со своими чадами и домочадцами, регулярно слала им посылки и делала солидные запасы на зиму. В корневском огороде кроме яблони и крыжовника плодоносили и смородина и одно из немногих на всю деревню вишнёвых деревьев. Огурцы, редька, турнепс, горох, не говоря уж о картошке, капусте и луке - всё это стараниями бабки Ириньи давало стабильные урожаи, независимо от капризов непродолжительного и прохладного тверского лета. Дед Иван ухаживал в основном за хмелем, вьющимся по длинным жердям в одном из дальних углов огорода. Хмель он по приезду сына и зятьёв добавлял в своё домашнее ячменное пиво.

Конечно мальчишкам, огородным разбойникам, хмель был без надобности, в корневский огород их тянули яблоки-белый налив, вишня, крыжовник, горох, смородина, сладкий турнепс - далеко не у всех в огородах всё это имелось в полном ассортименте, а у кого, так и вообще огороды так запущены, что росла всего одна картошка вперемешку с полынью и лебедой.

В это лето наплыв гостей к Корневым случился в Июне и первой половине Июля. А вот в Августе приехала только Лиза со своим малышом. С началом сезона огородных набегов стеречь огород выходил дед Иван. Для этой цели им уже много лет как был сооружён в огороде шалаш. Каркас его образовывали обструганные колья, а крышу куски дёрна. Уютный получился шалаш, тёплый, залезешь в него, так и тянет в сон. Данное обстоятельство иной раз служило деду плохую службу. И сейчас, в одну из ночей, эдак вот проспал он, не почуял, как прискакали с ночного мальчишки-пастухи на лошадях, перемахнули через плетень и похозяйничали на плантации, где пласталась бабка Иринья. Не столько взяли, сколько подавили, да потоптали грядки. Только тогда и разлепил глаза дед Иван и вылез из шалаша, когда под кем-то из налётчиков на обратном пути основательно затрещал плетень

Естественно, после такой "катастрофы" дед окончательно вышел из доверия. Стала бабка Иринья выходить в ночной дозор самолично, вооружившись гибким прутом и веником из крапивы. Охотники до чужих огородов - в основном дети непутёвых родителей, плюс обычный среднестатистический процент прирождённых любителей острых ощущений - знали, что бабка Иринья, это не дед Иван, добрый да сердобольный. Тот если и поймает, всё одно отпустит, да ещё яблок, крыжовника и гороху в кепку насыплет. А бабка нет, и веником отходит, если достанет, а на утро и родителей известит, на всю деревню шум закатит. Ну, а родителям ничего не останется как, по неписанным деревенским законам, прибегнуть к помощи вожжей.

В общем, как прошёл слух о смене караула в корневском огороде, так даже самые отчаянные озорники предпочитали обходить его стороной. Но тут пришла пора теребления льна, и бабке стало не под силу тянуть и дом, и лён, да ещё ночевать в огороде. Караулить огород вызвалась Лиза, тем более, что реабилитироваться проштрафившемуся отцу мать не позволила. Уложив ребёнка и поручив заботу о нём на ночь матери, она в сумерках выходила ночевать в шалаш. Вышла она и в ту ночь, когда Талька впервые заняла наблюдательный пост в своей сараюшке.

10

Талька уже находилась возле слухового отверстия, когда в соседском огороде появилась Лиза. По солидной экипировке: платку, теплой, из ангорки кофте и зимним лыжным брюкам, что Лиза несла в руках, Талька сразу поняла, что соседская дочь тоже вышла стеречь огород в ночь. Было уже довольно прохладно, но Лиза, дойдя до шалаша, бросила всю эту тёплую одежду в его приоткрытую дверцу, а сама осталась в нарядном лёгком голубом, с белым горошком ситцевом платье без рукавов - словно на гулянку вышла.