Сказы

— Сам не знаю, — отвечает Степан.

В даль туманную вглядывается. Вся округа лежит перед ним, как на ладони. Луга ровные, будто скатерти, кресты колоколен золотом на восходе горят, стада по степи рассыпаются, и далеко-далеко Волга-матушка с голубым поднебесьем сливается.

И никого-то на всей земле в этот ранний час выше Степана Тимофеича нет. Раскинул он свои руки могучие, и по жилушкам силушка похаживает, вздохнул всей грудью, да еще раз вздохнул, словно впоследние сладким волжским воздухом хочет надышаться вдоволь.

— Сладкий какой, разымчатой воздух-то здесь, Ноздря, а! Воздух-то, говорю, родной, свой. Хорошо-то как, милый мой…

Обнял он Сергея, к груди прижал, а потом припал к земле, чутким ухом к утесу приник.

— Ноздря, послушай, земля просыпается, дышит…

Глядь, вдали что-то белеется. Что бы это? Не караван ли? Караван, да не с шелком, не с бархатом, не с питьем, не с яствами, — со свинцом царским да с порохом. Кораблей из-за рукава выплывает видимо-невидимо. А за кораблями-то плоты плывут, а на них-то столбы стоят с перекладинами.

Вправо глянул — царевы знамена над степью колышутся, на рысях летят все конные. Слева по берегу пешие идут, по дорогам пыль стелется.

Потемнел Степан Тимофеич, как стрежень.

— Вишь, Сергей, за дорогим товаром, за нашими головами караван царев плывет, слуги царские торопятся. Ну, да хорошему товару и цена не дешева. Встречать будем. Чай, не стать привыкать. Давай-ка обнимемся да поцелуемся. Что-то орел низко над нами кружится.

Обнялись они на том утесе высоком, крепко-крепко поцеловались и к стругам пошли.

Как три раза-то из пушки выстрелили, заскрипели уключины, наверх Степановы молодцы поплыли.

На атамановом корабле Степан Тимофеич в рубашке шелковой с галунами, о правую руку Ноздря в шапке собольей с верхом малиновым, о левую-то Наташа стоит.

— Эй, волжские, донские, камышинские, наворачивай, не бывало еще такого утра горячего!

То не две тучи черные сошлись, не гром, не молнии в небе грянули, — ударили пушки Степан свет Тимофеича, а им с царевых кораблей откликнулись.

С берегов степаново войско хотят в затылок обойти.

Сверху напирают царевы корабли — красногрудые струги помешались с кораблями белыми, словно птицы красноперые в лебединую стаю попали.

Не туман, не роса над Волгой от Камышина до Саратова, — пороховым дымом Волгу окутало. Рыба-то вся на дно ушла.

Не буря сосны столетние с треском наземь валит, — трещат палубы, мачты, паруса, солдаты в Волгу валятся, все в дыму потонуло, и свои и чужие перемешались.

Топорами сплеча орудуют, баграми за снасти корабельные цепляют, стонут, плачут, кричат, ругаются…

Корабли пылают хуже, чем в аду, люди из огня в воду прыгают. Ни та, ни другая сторона не уступает…

Долго бороньище тянется. А царевы войска все подваливают да подваливают…

Покраснела к вечеру вода в Волге, стала теплой от крови.

— Волга, мать моя, чем я тебя прогневал? Или песнями мы тебя не тешили, не величали? Или свою сторону родную на чужую променяли? Или паруса на моих кораблях хуже царевых были? На что ты прогневалась?

И еще злее молодцы Степановы рубятся, колют, бьют на все стороны…

От утра до утра молотили они, рук не покладаючи. Видит Степан, трети войска его не стало.

На вторые сутки еще стольких нет. На третьи сутки по заре видит Степан — и совсем мало у него народу осталось.

— Уходить надо! — кричит Сергей. — Тяжела рана, да залечим. Соберем войска больше прежнего, была бы голова. А без тебя все пропадем!..

А Степан окунул черные кудри свои в Волгу и, вроде себя не помня, Волге сказывает:

— Нет, не дамся я им: ни мертвый, ни живой. Не царю я сберег свою голову, а тебе, Волга.

Как увидели с царевых кораблей шапку соболью с малиновым верхом, кафтан однорядочный со Степанова плеча на Ноздре: «Хватай, держи атамана!» — кричат.

Струг Ноздри окружить, отбить в сторону трафят, живого в полон полонить, думают, что Степан это.

Тут вдруг Ноздря, слова никому не сказав, улучил минуту подходящую, перескочил на другой струг, а с ним еще молодцов десяток, в саму гущу царских кораблей на струге врезался, весь план у тех расстроил, весь удар на свой струг принял. А Степан-то глядит: что ж это? Ноздря на измену пошел?..

— Стой, куда? Эх ты, собака, изменник, шапку мою позоришь! Знать бы раньше, снял бы с тебя шапку вместе с головой…

— Потом на Наташу глянул, глаза кровью налились. Гаркнул своим, кто жив еще:

— Поворачивай! С попутным апостольские скатерти подымай!

Как захватили царевы войска Ноздрю, тут и пальба заметно стала утихать. Привели его на царев корабль.

— Кто ты? — спрашивают.

— Сами-то не видите, кто я? — отвечает Ноздря, у самого с-под собольей шапки кровь ручьем льется.

Обрадовались царевы слуги: как же, Степана Разина запоймали!

Из-под парчовых парусов перетянула Наташа Степана пересесть под простой парус — белый. Три легких стружка припасены были. На одном стружке парус парчовый, на другом золотой, а на третьем-то простой парусиновый, — ту парусину сама Наташа наткала.

И сел Степан Тимофеич под парус парусиновый.

Птицей стружок летит. Глядит Наташа на Степана Тимофеича, темнее грозы-бури он. Чует ее сердце, отчего так разгневался. И говорит ткаха-девушка:

— Степан Тимофеич, ты скажи, ответь-ка нам, друзьям твоим, потечет ли вспять Волга-река?

А Степан-то ей строго так:

— А ты что мне за спрос еще?!

И больше ни слова. Помолчал, глянул, видит: люди ждут его слова, как земля после стужи ждет солнышка. И ответил он:

— Не бывало того и не быть тому, чтобы Волга-река снизу вверх потекла! Чтобы вольный казак быдлом стал!

— Не бывало того и не быть тому, чтобы Сергей Ноздря твою шапку опозорил и людей наших запятнал. Ты послушай, ты поверь мне, свет Степан Тимофеич, своей грудью Сергей твою голову спас… — говорит Наташа.

Холодно так глядит на нее Степан, вроде и веры ей нет от него.

— Уж я-то, Степан Тимофеич, знала нашего Сережу вдоль и поперек… Прямой судьбы он человек… Намедни он со мной на камушке сидел, душу свою мне сказывал: «Дороже вот этой реки да Степана Тимофеича ничего на свете нет. Ежели придет самый трудный час, себя не пощажу, под саблю острую брошусь, за Степана Тимофеича свою жизнь отдам!»

Стоял Степан Тимофеич, вдаль глядел, сам слушал, взгляд мягче стал, грустнее чуть. Вдруг снял шапку, поклонился, да и говорит:

— Навсегда слава Сергею Ноздре! Человека можно лютой казнью загубить, а слава, она смерти не боится… Пусть он в вольной песне живет!

И все тут, глядя на атамана, поклонились, добром помянули Сергея.

Далеко уж отплыл легкий парус Степана Тимофеича. Тут на царевом корабле и догадались, что в собольей шапке перед ними был вовсе не Степан Тимофеич. Сергей лежит на полу, встать не может, последний час его приходит. С полу-то чуток приподнялся, на локти оперся, да и говорит из последних сил:

— Мне моя голова не дорога. Дорога голова Степана Тимофеича, была бы она на воле.

Больше ни слова, не проронил. Так и умер Ноздря на чужом корабле.

Погоню на низовье снарядили.

— В синем море, а споймаем! — царевы слуги хвастают, паруса подымают, на весла налегают. Шестами, гребками на самый стрежень корабли выпроваживают.

На стрежень выплыли, их понесло на остров. Крик тут поднялся:

— Держи! Держи! Шестами подхватывай!

Лодки готовить в дело начали.

А три-то паруса за коленом из глаз пропали. Два парчовые по сторонам плывут, белый парус вперед ушел. Волга разгневалась, потемнела, почернела, как Степан Тимофеич в сердитый час, нахмурилась. Почала корабли, как щепки, бросать, того и жди, на берег выбросит. Верховую бы надо, а тут, царевым слугам на радость, Степану Тимофеичу на беду, начал низовой хилить, да и здорово. Шамра в лицо бьет, беляк по Волге катится, словно зайцы белые прыгают.