Пирамида Кецалькоатля

— Но он уже не нужен нам, — отрезал Топильцин. — Мы знаем всё и больше понимаем, чем он, блуждающий в тумане состраданья и думающий о чужих, а не о нас, как мы хотим.

— Он в чем-то прав, он научить желает нас питать к другим отеческие чувства, — ему ответил Уэмак.

— Нет, не научит ничему нас сухое Дерево Кецалькоатля, — упорствовал военачальник Топильцин, но и Уэмак не сдавался:

— Сейчас ростками свежими оно нас одарило. Се-Акатль доволен был бы перьями Анауака новыми. Сыны Кецалькоатля узами крепчайшими отца соединят с Тольтеками. Былые узы разрубив, он новые завяжет. Кецалькоатлю многим мы обязаны. И Тула многое еще взять может у него.

— Нам надо было с ним покончить, пока детей не наплодил он, — цедил сквозь зубы Топильцин. — И будут тут они ни то ни се. И места не найдут себе, как бедный Татле, чья душа спокойствия не ведала, словами исходила, искала то, чего нигде не сыщешь. Думаю, нам следует убить детей Кецалькоатля.

— Нет, — молвил Уэмак, — они Тольтеки, как и мы, а мы навек отвергли жертвоприношенье — таков был первый уговор народа нашего с Кецалькоатлем.

— Это не жертва, — рыкнул Топильцин, — а убиенье зла!

— Нет, говоришь о жертве злости собственной и страху своему. Смущен душой ты, Топильцин. Ведь ты любил Кецалькоатля. Шел вслед за ним и спас его от чичимеков. Но вот ты ощутил вкус власти, которую тебе мы дали, и вдруг его возненавидел. В тебе неистовствует то, о чем ты думать не желаешь. Ты стал похож на Татле: споришь с самим собою!

— Нет ненависти у меня к нему, я больше не нуждаюсь в нем и знаю хорошо, чего хочу; не Татле я, дурашливый птенец. Я человек, желающий распространить мощь Тулы далеко, до двух больших морей. У Тулы есть свое великое предназначенье. Желаю я крепить могущество Тольтеков.

— Но то же самое желал Кецалькоатль.

— Не то же самое, — ответил Топильцин. — Кецалькоатль не любит нас, Тольтеков. Он любит всех людей. А что такое люди? Нет их. Есть Тольтеки, есть чичимеки; есть созидатели, есть дикари, но нет людей вообще. А если нет — нельзя для них и сделать ничего. Слова и общие понятья. Люди! Ложь глупая Кецалькоатля, его заслон из состраданья, препятствующий нашей Туле стать всех сильнее. Сам ты видел — бежали чичимеки, которых поучать желал Кецалькоатль: они бежали вслед своей свободе, нарушив установленный порядок в Туле!

— Думаю, — промолвил Уэмак, — Кецалькоатль Тольтеками хотел всех чичимеков сделать и Тольтеками он хочет всех детей своих увидеть. Может быть, нет людей вообще, но всюду могут быть одни Тольтеки. День настанет, сольемся все в один большой народ. Я думаю, желает этого Кецалькоатль.

— И ты затеял глупую игру в слова! Ты ученик его и заражен словами. Слово! Теперь детей иметь он будет кровных! А множество детей уже от слов его родилось!

— Пусть так! Но, Топильцин, ты слов боишься.

— Никто не страшен мне, а менее всех ты!

— Тогда оставь в покое нас, детей Кецалькоатля, всех — и по слову, и по крови! Оставь в покое и себя, родного сына собственных придумок!

— Я никому не сын! Я — сын земли своей и никого в покое не оставлю! Нет, не позволю здесь родиться отпрыскам Кецалькоатля.

Но вожди свое с ним выразили несогласье, и Топильцин им уступил, но повелел в темницу бросить Сиуатль, дабы народ не знал детей Кецалькоатля и не считал их лет, пока судьба не повернет иначе.

Вскоре родилось первое дитя: мальчишка светленький, как солнце. Старуха первая весь дом оповестила:

— Дочь наша солнце родила! Второе солнце здесь взошло! Он светел, как зерно, а волосы желты, как у маиса!

Благая весть вырвалась на волю, народ, который все еще любил Кецалькоатля, доволен был. Не радовался — гневался, страшился Топильцин, а Уэмак пел, ликовал и веселился. Кецалькоатль видел, как появился мальчик, маленький маисовый початок, и тайну разгадал пупка — исконной связи всех людей.

— Иди зарой, — сказал старухе он, — поглубже в землю пуповину. Пусть эта животворная таинственная нить, связующая поколенья, пусть эта бесконечно малая глубинка, как часть всей глубины Вселенной, меня привяжет к этим землям, соединит навек с потомками. И будем это помнить, пока не станем все единым целым.

Он обратился к сыну, грудь матери сосавшему, и так сказал:

— Нить порвана! Мы были двое, а теперь — втроем мы, трое. О, удивительное таинство творенья! Сын мой, ты уже кто-то, ты — уже есть. И вознесем благодаренье Богу за то, что здесь ты, с нами. Всюду кровь! Пришел ты с муками и с кровью, и первый вздох твой обратился плачем. Теперь понятно: кровь соединяет страданья и любовь. Как пуповина, что отныне гниет в глуби земной. Ты сделан мною, ты — мое подобие. Ты соткан из волокон мук и страсти, счастья и слез. Ты скоро будешь у границы всех возможностей, для выбора любого силу возымеешь. Ты станешь указателем путей и мерою богатств и нищеты. Орлом ты станешь и змеею; в страданиях своих ты воплотишь Вселенной совесть, хохотом своим достоинство людей восславишь. Смех искони тебе присущ, как и свобода. Ты сумеешь петь, и голос собственный твой будет слышен в хоре Теутлампы. Я знаю час рожденья твоего, но мне неведомы глубины те, из коих появился ты, не знаю я, как сложится твоя судьба. Но ты пришел, как я. Как все пришли и приходили ранее и как придут потом по неизведанным дорогам поколений. И ты пойдешь, пока не изживешь себя, пойдешь при свете совести своей — своей и более ничьей, являющей собой предел того, чему нет края и конца. Она — одна, всего одна есть совесть у тебя, и ты один и неделим. Ты — уже кто-то! Ты жив, живешь, сын мой! Ты плачешь, и я плачу с тобою вместе!

Народ не знал дитя, не видел мать. Слыхали только люди: Кецалькоатль заточен навеки, к восстанию звал он чичимеков, нарушил твердые порядки Тулы, помог врагам. А ровно через год после рожденья мальчика жар небывалый стал землю иссушать. В году том не было ветров, которые несут с собой дожди, и гибнул урожай без капли влаги.

— Ветер не мог расчистить путь дождю, — вздыхали землепашцы.

— Все потому, что не пришел Кецалькоатль в пернатой мантии взглянуть, как мы возделываем землю.

И стали люди говорить, что ливень тоже в заточении, как золотистый сын Кецалькоатля.

Однако в эту пору жизнь не давала повода для недовольства. В житницах еще не истощились давние запасы, Тула жила спокойно и богато. Чтобы отвлечь внимание народа, Топильцин предпринимал военные походы все дальше в глубь чужих земель. Оттуда пищу приносили и приводили пленных. Строили огромные дома вождям строптивым, их души в том успокоение и радость находили.

На следующий год дождей почти совсем не выпадало. Водохранилища стояли без воды: она давненько растеклась без пользы всякой по замшелым и запущенным каналам. Однако неохватные богатства Тулы и дальше походы воинов спасали положенье: нужды не ощущалось. Но при этом упорные ходили слухи, особенно среди Тольтеков-земледельцев, что в заточении с ребенком, похожим на маисовый початок, находится и ливень. Год за годом все тяжелее становилось, и началось для Тулы лихолетье. Не только кончились припасы, соседние народы, тоже страдавшие от мора, к границам Тулы шли искать спасенья, и приходилось воинам-Тольтекам в нередкие вступать бои. Уже бродили чичимеки по землям Тулы, воинство ее в сраженьях сильно поредело.

На год шестой совсем Тольтекам стало худо. Никто не верил в Топильцина, у власти он лишь тем держался, что знати потакал и щедрые дары давал военачальникам. Но сытых и довольных было мало, а неимущих стало много. Злость и ропот грозили вылиться в восстание. Возглавил недовольных Уэмак, он Топильцину возражал и требовал раздела полного и справедливого запасов, хотел, чтобы просили пленного Кецалькоатля вернуться в Тулу и опять вести ее к благополучию.

Беда пришла на год седьмой.

Отчаявшийся Топильцин, покинутый войсками, утративший былую власть, послал за колдунами, некогда ушедшими на север: он хотел просить у них совета. Ночью тихой посланцы возвратились с колдунами. Те пришли в звериных шкурах, без украшений жреческих, лохматые, оборванные, в струпьях. Сразу надменно молвили: